Вот пуля пролетела
Шрифт:
В советские времена для выезда за рубеж требовалось добро парткома, профкома и месткома, а главное — райкома. А во времена царские — добро от градоначальника и полицейской управы, свидетельство о благонамеренности отъезжающего. Благонамеренным же Пушкин не был никогда, с ранних лет за ним тянулась сомнительная слава скандалиста, забияки и безбожника. И милость государя не означала полной воли: даже поездку из Петербурга в Москву он мог осуществлять лишь с разрешения начальства (в данном случае Бенкендорфа).
Сам Николай Павлович считал, что Пушкину
Второе. По существующему тогда порядку всякий отъезжающий за рубеж должен был уладить денежные дела. Проще — уплатить долги или представить поручительство, что вот такой-то непременно возвратится, а если нет — за него заплатят поручители. Специально для уведомления кредиторов отъезжающих обязывали давать объявления в газетах, мол, уезжаю, кому что должен — обращайтесь. Трижды давать, с определенным интервалом.
А Пушкин с первых дней самостоятельной жизни был в долгах. Поначалу небольших, но карточные проигрыши быстро перевели его в должники крупные, и потому никто не захотел стать его поручителем. Ну, какое поручительство, если за Пушкиным стотысячные долги — и совершенно непонятно, чем он собирается расплачиваться.
Но с бароном Магелем его бы отпустили. Дали бы полугодовой оплачиваемый отпуск — и отпустили.
Глава 20
20 декабря 1836 года, воскресенье
Полутайный Советник
— Я, право, даже не знаю, как быть, — барон Геккерен-младший улыбнулся обезоруживающе. — Господин Пушкин вообразил, что я ему смертельный враг. Подумать только, враг, да еще смертельный!
— А вы не враг? — спросил я.
— Помилуйте, господин барон, ну с чего бы мне враждовать с Пушкиным? Я не поэт, и абсолютно не разбираюсь в русской поэзии, если таковая вообще существует.
— Она существует, — заверил я д’Антеса.
— О, нисколько в этом не сомневаюсь! Я лишь хочу сказать, что не имею о ней никакого понятия, и потому не смею судить ни о русской поэзии, ни о месте господина Пушкина в ней. Он, я слышен, чрезвычайно чувствителен ко всякого рода критикам, но я к ним совершенно непричастен.
— Никто вас в этом и не подозревает.
— Пушкин служит по статской части, я избрал карьеру военную, следовательно, и здесь нам делить нечего. И, наконец, у нас нет и не было никаких столкновений в денежном отношении.
— Согласен.
— Тогда что получается? Тогда получается, что господин Пушкин видит во мне врага исключительно по дьявольскому наущению.
— Он здесь совершенно ни при чём, заверяю вас.
— Кто?
— Дьявол.
— Не берусь утверждать наверное, — усмехнулся д’Антес, — но поэты поклоняются
— Французских учёных? Не британских?
— Может, и британских, — легко согласился бравый поручик, — в философиях я не силен, запомнил только, что Аполлон светоносный, и Люцифер светоносный. Братья — близнецы? Но не в Аполлоне дело, а в господине Пушкине. Он почему-то решил, что это я наградил его патентом рогоносца.
— А это были не вы?
— Не я, — серьёзно сказал д’Антес. — Я так не шучу. И хлопотно, и глупо. К тому же, как говорят, эти патенты были разосланы по многим адресам, раз уж и я, и мой приёмный отец тоже получили копии. Похоже, на господина Пушкина кто-то изрядно осерчал. Но точно не я.
Встреча наша проходила в Английском Клубе, где кавалергард был гостем, а я — полноправным клабменом. И пошел я на эту встречу по инициативе государыни императрицы: во время очередного посещения «Америки» она попросила меня помочь поручику Геккерену, в котором принимала участие, уладить отношения с господином Пушкиным. Я после известного инцидента прослыл специалистом по Пушкину, вот и обратилась Александра Федоровна.
Просьба императрицы посильнее приказа: приказывать мне она не может, а в просьбе отказать невозможно.
Да я и не собирался — отказывать. Напротив, пришло время посмотреть на д’Антеса поближе. Мы, конечно, виделись, но в присутствии императрицы, а это совсем другое дело, нежели вольный разговор вольных людей.
— Если нет никакой причины считать вас причастным к рассылке злополучного патента, а господин Пушкин настаивает на обратном, значит, тому есть какое-то объяснение, — начал разглагольствовать я.
— Хотелось бы знать… — пробормотал д’Антес.
— Возможно, его кто-то намеренно вводит в заблуждение. То самое наущение, только не дьявольское, а человеческое.
— С какой целью?
— Спровоцировать скандал. Или даже дуэль.
— И очень может быть, — согласился д’Антес. — Мне говорили, что господин Пушкин большой охотник до дуэлей.
— Изрядный, — подтвердил я. — По счастью, в этих дуэлях кровь не пролилась ни разу. Пока.
— Пока. И я не хочу быть первым, кто нарушит этот порядок. Я вообще ни разу не стрелялся на дуэли, и не желаю этого делать впредь. Господин Пушкин это понимает, потому и грозится дуэлью.
— Вы избегаете дуэлей?
— Разумеется. Жизнь даётся не для того, чтобы по прихоти любого шалопая ставить ее на кон. И вообще… Позвольте говорить откровенно: я твёрдо намерен сделать военную карьеру. Предположим, мне придётся стреляться. Но ведь это — крах всех устремлений. Если я убью противника, меня, по вашим русским законам, сошлют в Сибирь, или, в лучшем случае разжалуют в солдаты. Не для солдатчины я ехал в Россию. Если убьют меня — тут и вовсе говорить не о чем. И даже если дуэль обойдётся без кровопролития, моим карьерным устремлениям будет нанесен ущерб, возможно, непоправимый. Разве не так?