Вот так и живем (Записки сельского москвича)
Шрифт:
Шура не отрываясь смотрела в мою сторону и все ближе и ближе двигала табуретку, на которой сидела.
– Зовут-то тя как?
– Голос ее набирал силу.
– Олег.
– Алех?.. Так ты яврей али немец?
– Русский.
– Ру-у-скай?!
– Сначала не поверила, а потом удивилась и обрадовалась.
– А лет-то те сколько?
– Пятьдесят три, - сказал я. (Разговор был двенадцатилетней давности.)
– Пятьдесят три? Ух ты!
– придвинулась с табуреткой еще ближе.
– А мне, Алех, сорок годов скоро будет. Вот те крест, святая икона! Чтоб с места не сойти!.. Шурка меня зовут, Шурка... А мне ить пятьдесят дают, во как. Лицом я больно темная. А все потому, что с мужиком не живу. Я ведь, Алех, девушка...
Придвинулась
– Не больной, случайно?
– Да вот... насморк одолевает.
– Я демонстративно зашмыгал носом.
– На-а-асморк? Дак это рази болесь? Дядька мой, Игнат, каку неделю соплями текет, и то ничё.
– Шура смотрела на меня с надеждой и доверием. Холостой небось?
– Нет. Я женат и трое детей.
– Ну-у-у?!
– Она закипела от гнева, заерзала на табуретке, отодвигаясь и взмахивая руками, словно пыталась взлететь.
– Ты бы хоть сапоги вытер, лиходей! Вон каку грязь-то развел. Энтеллигенсия называется. Щас вот Прасковья придет, она те даст...
ГУМАНОИД НА ЛОШАДИ
Шел я прошлой осенью через лес - дело было на подходе к Ряполову. Птицы поют, раннее утро, и комаров нет - красота! Пейзаж дышал былиной, первобытным непорочием - радуйся, смотри, думай! Сквозь сизый туман, чуть подсвеченный солнцем, увидел пасущееся стадо. И вдруг - густопсовая брань: матюк на матюке. Сначала подумал, что это пастух гневается на непутевую скотину. Раздвинул заросли кустарника... Нет, не коров ругал этот почтенного вида гуманоид в голубых джинсах и белых кроссовках. Сидя верхом на лошади и держа на весу какую-то замызганную книжонку, он напропалую шпарил рифмованную похабщину типа барковского "Луки Мудищева", но похлеще и позабористее. Понимаю, был бы еще недозрелый отрок, мучимый плотскими забавами, а то ведь седатый детинушка с есенинским пробором на голове семья уж, поди, есть, взрослые дети. И вот он наслаждался словесной блевотиной, находясь наедине с собой и зная наверняка, что его никто не слышит... Залитый солнцем лес, паутинные тени на деревьях с застывшими каплями росы, праздничная перекличка птиц - и эти похабные пасторали на всю округу. Я бежал как от чумы...
"Ох, какие мы нежные!
– слышу голос не слишком щепетильного читателя, поднаторевшего в житейских передрягах и, возможно, махнувшего на все рукой.
– Между прочим, сам Александр Сергеевич чтил незабвенного Ивана Баркова. Русский мат - явление планетарное! В Средней Азии, на Кавказе приходилось бывать? Слышали тамошнюю речь? Говорят по-аварски, по-грузински, по-узбекски, а чуть разволновались и рассорились - сразу мать-перемать. Видно, в нашем языке сокрыты какие-то крайне притягательные зоны непристойности, злости, алчности, мести. И восточный человек, не в силах совладать с собой, прибегает к помощи русского мата... Вспомните: все великие стройки коммунизма плюс Асуанская плотина были построены в его сопровождении. Без ненормативной лексики остановились бы заводы, без нее мы лишились бы урожаев. Не будь горячего русского словца, сказанного вовремя и в масть, все валилось бы из рук. Как иначе можно договориться с человеком? Второй русский язык порой обладает таким же преимуществом, как боксерский прием..."
Наверное, он в чем-то прав, этот тертый читатель.
СКАЖИ, ЕГОРЫЧ!
В этой связи снова вспоминается Иванов Василий Егорович, в прошлом пастух, скотник, бригадир, председатель колхозной ревизионной комиссии. Речь восьмидесятилетнего старика - это законченный театральный спектакль. С многозначительными паузами и покашливаниями, бурным нарастанием темпа, сверканием глаз из-под белых бровей - и никакого мата. Он крайне редко опускался до низкопробной матерщины и прибегал к ругани в самых исключительных случаях, когда в споре, казалось бы, все приемлемые аргументы исчерпаны и нужно сокрушить противника одним резким суворовским броском. И он совершал этот бросок в виде отточенного
Речь Егорыча жила в самом его дыхании, в его способе самовыражения, жила - пока она стихия, не зарегулированная правилами литературного языка, официозным косноязычием и матерным распутством окружающих его лиц из породы приблудных шоферов, трактористов и прочих представителей слабо развитой, но крепко пьющей страны. Таких, к примеру, как мой михайловский знакомец Генаха, который, как он сам признается, тяжелее стакана ничего в руки не берет.
Входя ко мне в избу, Генаха с ходу включает свой мат. Я требую "закрыть пасть" - жена все-таки рядом, внучка. Он растерянно хлопает глазами, тужится, пытается выстроить фразу типа "дай двадцатку на опохмелку", но, чувствуя свою беспомощность, плюется и жестом просит меня выйти на крыльцо. Здесь он облегчает душу с помощью обсценной лексики... Любопытства ради я как-то подсчитал: в полутораминутной "взволнованной" Генахиной речи 12 раз встретились слова с корнем "муд", 18 раз - с корнем "б...дь", 23 раза с корнем на буквы "х" и "п"...
Сегодня все можно! "Живой и бойкий русский ум, что не лезет за словом в карман" (Гоголь), словно сорвался с нравственных якорей, и понесло его, горемычного, по самым мерзким закоулкам отеческой речи. Будто открылись невидимые шлюзы и отовсюду, из всех щелей и закоулков, выползли и поперли бесы. Как будто там, где был когда-то свет, все объялось тьмой. Вот и вышел язык из берегов, как река в половодье с ее опасными руслами, прижимами, с ее завихрениями и подводными течениями, несущими грязь, мусор, донную взвесь...
Но, с другой стороны, как можно жить и не ругаться, когда видишь агрессивных потомков древних людоедов, грубый цинизм полублатных книжонок про ментов и шалав, когда по ТВ гремит "музыка половая" и скачут с крестом на пузе патлатый Гарик Сукачев и хрипатая Маша Распутина, сверкая розовыми ягодицами...
Никогда не забуду бабушку Марину Трофимовну из Сафонова, самого дальнего селения в Архангельской области, где я прожил неделю, дожидаясь рейсового самолета. Каждое утро я прощался со старухой. Она провожала меня до ворот, крестила, по церемонному северному обычаю кланялась в пояс, и я отправлялся в аэропорт... Но... Через пять примерно часов возвращался обратно, потому что Ан-2 не пришел по причине нелетной погоды. Тот, кто побывал в моей шкуре, поймет: хоть сквозь землю провались! Но деваться-то некуда, вот и приходилось снова и снова тащиться через всю деревню и на следующее утро повторять весь этот тягчайший церемониал.
На четвертый день принял решение: все, баста, сколько можно переживать проводы?! Буду жить в аэропорту! Но вечером радист, уходивший с работы последним, пригласил к себе домой. "Спать будете в боковуше", - распорядился он. Мы уже сидели за ужином, мельком поглядывая в телевизор, как вдруг в дверях появилась разгневанная Марина Трофимовна.
– Что же ты, блендамед, позоришь меня... такой-сякой-разэтакий! набросилась старуха.
– Чё расселся-то, пошли домой!
– И понесло ее, и понесло.
Она честила меня с непритворным материнским усердием, не обращая внимания на радиста: матюк погонял матюком и к матюку лепился. Но извлекала при этом такие перлы народного красноречия, такую музыку блатной фени, неизвестно где приобретенную, что я разинул рот... Пришлось собирать манатки и топать на другой конец деревни, почти три километра по грязи. Мне-то что? А вот ей, Трофимовне, было далеко за семьдесят. И ее виртуозную ругань я до сих пор вспоминаю как выражение доброты самой высокой пробы.