Вот!

Каковкин Григорий Владимирович

– Никаких точных и неточных наук нет, – неожиданно резко, с поставленной точкой раз и навсегда пресек тему Чутков.

– А как же математика? Ты чего?! Математика-то как?! Самая точная наука…

– Так! И математика.

– Ты чего, Игорь, заболел?!

Последнее слово не ударило по Чуткову, а свалило с ног: какое право имеет этот гедонист, жизнелюб Решетников так говорить ему, выходящему сейчас на последнюю жизненную правду? Его правду, она все ставит на свои места. Он до мелочей вспомнил, как с Леной Поперси в театре три дня подряд прикрывал… а этот дружок там «в шоколаде» болтался, что он видел, о чем думал – «лысый-лохматый»? Сколько процентов сегодня проголосуют за то, чего не будет никогда? Знает ли он вкус настоящего горького,

вообще, что-нибудь горькое, кислое, истинное пробовал? Знает ли хоть что-то твердо, как я, и что может знать этот пиарщик, обслуживающий тупые массы! Чутков еле сдерживал свой естественный порыв раскрыться, ему не хотелось обнародовать самое важное секретное открытие про эту жизнь.

– Это легко доказать… только ты…. – Он запнулся на несколько секунд и потому получилось еще резче и жестче: – Не поймешь.

– Почему?

– Тебе даже не будет интересно.

– Почему же?

– Ты слишком любишь жизнь, чтобы знать, из чего она состоит на самом деле…

Решетников посмотрел на Чуткова в упор: такого Игоря он не знал никогда, тот мало походил на старого институтского товарища, однокурсника, воспитанного еврейского мальчика, заядлого театрала.

«…что делает с человеком время, во что превращает… он неудачник»?

– Думаешь, я не знаю, что в жизни много дерьма, для этого не надо иметь обезьяну.

Запахло жареным. Чутков не видел для себя никакой возможности примирения: зачем он пришел, этот дружок, чего он хочет от меня?

– Чего ты хочешь? – спросил он прямо.

– Я хочу, чтобы ты объяснил, почему математика не точная наука… Ты думаешь, что ничего точного нет?

– Дело же не в математике…

– А в чем? Ты мне только что сказал, что я не смогу понять про математику… Меня это задело, – с некой долей примирения произнес Решетников.

– Фил, – чаще за глаза в университете Решетникова звали так, – тебе это надо?!

– Чуток!

– Ты знаешь, что, если два разделить на ноль, будет?

– Умножить – ты хотел сказать. Ноль – средняя школа. Ну и что?

– Нет, разделить! Десять разделить на ноль, будет – ноль. Сто разделить на ноль будет – ноль. Двадцать три тысячи девятьсот восемьдесят семь разделить на ноль, будет ноль. При этом умножение на ноль предусмотрено. Математики избегают ответа – они врут про бесконечность, которая у них получается. Врут! Что бы ни делить на ноль, любое число будет ноль. Только ноль!

– И что? – уже предполагая, что Чутков свихнулся или не в себе, спросил Решетников. – Ну допустим, и что? [1]

– Восемь миллионов триста пять тысяч на ноль разделить, будет ноль. Миллиарды – на ноль, будет ноль!

– Ну и…

– Какая же математика?! Если вместо чисел поставить тебя или меня… Меня, Игоря Леонидовича Чуткова, разделить на ноль, получится ноль! Или тебя, Филиппа Решетникова, на ноль разделить, тоже получится ноль, ведь за натуральными числами стоит нечто натуральное, мы стоим! Ты понимаешь, Фил? За натуральными числами стоим мы, которых ноль превращает в ничто. Ноль всех превращает в ноль. Он делит нас на ноль. Если тебя на ноль, и меня на ноль, и вместе мы – ноль, то есть я и ты, мы равны?! Ты и я равны?! – Он закричал. – Я и Шекспир, великий Шекспир, равны?! Понимаешь… ты понимаешь… Шекспир и я – мы равны?! Но только после ноля!

1

Чутков, конечно, знал, что на ноль делить запрещено: если разрешить операцию на ноль, получается, что бесконечное множество чисел равны между собой. Посему математиками наложен запрет. Ребенку в школе кажется, что ноль – это пустая ладошка или кулачок, в котором ничего нет, но в компьютерном мире ноль – это нечто вроде ключа. Ноль – это пустота? Или ноля не существует, а есть только бесконечно малое, стремящееся к бесконечности? Математики спорят с физиками – и это еще ничего, – вокруг

ноля ломают копья философы! Если мир поделен на черное и белое, на добро и зло, значит, у «нечто» должна существовать пара – «ничто». Ноль не дает покоя – деля на ноль, мы отвергаем единый замысел Творца? А есть еще «машинный» ноль! В философском понятии деконструкции у философа Жака Деррида тоже возникает коварный ноль. У индейцев майя так назывался первый день месяца, а в одном фантастическом романе Стругацких делением на ноль занимался «отдел Абсолютного Знания»…

– Я где-то про это читал, что…

– Мог читать, но что такое ноль?! Ноль – что такое?! – крикнул Чутков во весь голос, как во МХАТе, уже не обращая внимания на Решетникова. Он помогал себе руками, глаза горели, будто он видел великую, редкую постановку, последний спектакль в сезоне или вообще последний. – Ноль! Ноль! Ноль – это смерть. И когда тебя умножаем или делим на ноль, или меня на ноль, все равно выходит ноль. Ноль выходит!..

Чутков ждал реакции – главное было сказано. Нет, все-таки не все.

– Ты понял, Фил?! Ноль…

– Ну, Чуток, понял… и что?

– Бессмертия нет, – произнес Чутков театральным шепотом.

– Тоже открытие!

– Бессмертия нет. Ты не понял! Бессмертия нет! Это выдумки! И Христа люди забудут, и Шекспира… Есть длинный срок забытия… и короткий. Мы – в коротком. Нас забудут моментально, кого-то еще будут долго забывать. Шекспира, Рембрандта, Микеланджело, Чехова, хотя слово умирает еще быстрее, чем живопись или скульптура. Может быть, Дали или Пикассо, театр, актеров забывают сразу, но забудут всех все равно. Ноль. Он абсолютен. Забудут. И Христа… он посягнул на ноль… но и его, я думаю, забудут…

– А дети? Потомки…

– Что дети? И они забудут…

– У тебя они есть?

– Нет. Женя – актриса, ей надо играть, – сказал Чутков, как о совсем неважном и добавил через паузу: – Приедет с гастролей, познакомлю… если захочешь.

Решетников посмотрел на фотографию еще раз: «Ей надо играть, а муж с ума сходит… ей надо играть».

Он вышел в темную морозную улицу с постыдным чувством изнеможения, с усталостью от старой дружбы – разговор ни о чем, о бессмертии, о том, кто останется жить в веках, а кто нет, Христос, которого забудут, но когда это произойдет, какое его дело? Все так далеко, все так бесконечно… Один глубокий вздох холодного воздуха – как фронтовые сто грамм, и все на своих местах: работа, деньги, жена, любовница, сын, вопрос с машиной и вопрос с квартирой. Бессмертие сюда не вписывалось, даже самым последним пунктом.

На Новослободской, подняв голову к небу, Решетников заметил скользившие по ночной синеве облака, луну, скрытую и открываемую ими, и пришло согласие. Чутков прав – ничего не останется от них, ни от него, ни от Игоря, и для этого не нужны никакие особенные доказательства. Ни от кого не останется, да и не может остаться, потому что, если ничего не будет умирать, где все это дерьмо от них, от их жизни может храниться? Астрономы и археологи оперируют миллионами лет, эрами, световыми годами, десятилетиями и столетиями – в этих цифрах-шкафах его, Филиппа Решетникова, не существует, он не участвует во всех этих нечеловеческих измерениях (и слава богу, что нет), а Луна и облака участвуют, поэтому на них-то и смотрят люди, и он сейчас смотрит, и ему нестерпимо хочется выпить.

Решетников свернул в ближайший двор, нашел скамейку, вынул из портфеля бутылку коньяка, оглянулся по сторонам для порядка, открыл и отпил.

– За что пьем? – спросил он сам себя.

– За неизбежность.

14

«Времена. Такие времена – поверить невозможно: в подвале одного из домов города N нашли двадцать трупов замученных, изнасилованных девочек!»

«Так чего же здесь невозможного, а в нашем городе был случай…»

«А вот Филипп Решетников и Ольга Поперси, хвастающаяся своим цыганским корнем…»