Вот!
Шрифт:
– Нам надо идти, – сказала Ольга, будто подняла вверх стартовый пистолет.
– Пока, – сказал Филипп Решетников и смело взял голову Лены в свои руки и, как потом учила «француженка», губами, языком, нелениво, отработал «eau», «deux», «trois», «gaircon», «maison».
Пробудил его от страстного заплыва во французский язык глухой звук захлопнувшейся тяжелой двери. Ольга?! Она ушла, убежала?! Дополнительные занятия по иностранному языку неожиданно закончились. Лена, оттолкнув Филиппа, следом, через ступеньки лестничных пролетов, помчалась за сестрой. Растерянный Решетников не сразу пришел в себя, с трудом соединил произошедшее в целое, робко приоткрыл массивную дверь, но ничего, кроме грузной самодостаточной подъездной тишины, не
Было поздно. Но трамваи, разбрасывая искры, еще ходили. Филипп добрел до остановки, вскочил в пустой вагон. Сел в самом конце, на местах, которые особенно не любят пожилые люди, потому что там болтает и трясет, и в первый раз попытался разгадать, что с ним произошло в этот волшебный осенний вечер: кислое белое вино, Мандельштам, Чутков, театр на Таганке, танец, поцелуи, сестры…
«Поперси – чудная фамилия, никогда такую не слышал – Поперси. Почему Ольга передала меня сестре? Странно, все странно, если бы рядом со мной на диване оказалась бы не „Она“, а она? Если бы все было наоборот? Все могло быть наоборот! Об этом я буду думать завтра, позвоню и спрошу, попрошу у Чуткова их телефон… но как я их различу? По голосу невозможно?! И кому я буду звонить? Завтра, все-все завтра! Сегодня – домой, домой, хочу домой. Мать уже спит. Ехать мне почти до конечной – это самый длинный маршрут в Москве. В этом новеньком трамвае я единственный пассажир. Единственный! Этот парень за фиолетовым стеклом гонит вовсю, не останавливаясь на остановках. А что, если мы разобьемся? О нас никто не вспомнит, кроме родственников. Что мы по сравнению с таким чешским красавцем? Случай не станет одним из ужаснейших происшествий города. Будут говорить: «Трамвай в час ночи перевернулся. ХОРОШО, что там был всего один пассажир». Я?! Это был я! Вы понимаете, это я! Филипп Решетников! Гонит он действительно как сумасшедший, как бешеный»!
8
– Ты дома?! Я тебе еще позвоню…
И Ольга спешно бросила трубку.
«… а может, это Лена»?
Решетников стоял возле телефона в любимом зеленом махровом халате (подарок деда): только что вышел из ванной. Было раннее утро, а он стоял возле телефона как заговоренный.
– Ты что, не слышишь?! Я тебя зову! – сказала мать, подошла и дернула его за рукав. – Завтракать!
– Слышу.
Но Филипп не слышал – он ждал ее звонка. Только не знал, кто она.
Сестры Поперси, свалившиеся ему на голову, сразу начавшие активные боевые действия, лишили его самого простого и главного, с чего, собственно, и начинаются любые романтические отношения: случайное знакомство, несколько пустых фраз, вслушивание, вглядывание, ощущение «нравится – не нравится», заманивание, взаимное кокетство, соблазн, игра – полный сценарий! Тут все в один вечер, да еще их двое! Решетников не понимал, кому принадлежит, а принадлежность в юном возрасте, как уже отмечалось, и называют любовью.
Да, у Филиппа было несколько, как он считал, любовных историй еще со школы, он считал себя опытным, он видел и даже поцеловал живую грудь Ласковеровой (Решетников называл девочек по фамилиям, как в классном журнале). Это случилось еще в седьмом классе! Ласковерова пригласила его к себе домой и попросила Филиппа встать за дверцу платяного шкафа и молча ждать «сюрприза», она высунулась из-за нее на мгновение, – неожиданно, голая по пояс, – он не успел, как хотелось, рассмотреть, и исчезла. И снова голос из-за дверцы: «Еще?» Филипп процедил мужественно: «Да». «Еще?» – «Да», – со страхом шептал он. Так несколько раз. Потом Ласковерова ему вдруг сказала: «Ты дурак, уходи». Филипп обиделся и ушел.
Через месяц, под проливным дождем, когда учащиеся стояли на крыльце школы, перед самыми каникулами, она произнесла как бы в высоту, в затянутое в серую краску небо: «Хочешь посмотреть новое кино?» Теперь он уже опытный – сразу догадался,
Потом у Филиппа еще был опыт с татаркой Сабитовой – она схватила его сразу за «междуног» и сказала: «Три рубля». Он спросил: «Какие три рубля?» Она ответила: «Такие!» По-настоящему Филипп еще полюбил Худякову. Он год писал ей письма и даже стихи с четкими глагольными рифмами, дарил цветы, несколько раз целовался и обнимался в подъезде, и вот теперь, поступив в институт, почувствовал, что наконец должно начаться! Должно произойти серьезное, основное, взрослое, то, что можно назвать подлинным первым сюжетом. И вот он начался, но как-то странно.
Звонок телефона. Филипп отрывается от завтрака и бежит к телефону. Мать понимает: парень влюбился – и молчит, раздираемая любопытством: кто она? как она выглядит? где они встретились? однокурсница?
– Да.
Мать видит, сын долго слушает и молчит, затем соглашается:
– Да. Хорошо.
Вешает трубку, быстро допивает чай и одевается.
– Ты куда? – спрашивает мать.
– Какая разница?! – дерзит ее взрослый ребенок. – На лекцию…
– Ах! На лекцию.
Филипп Решетников помчался к инязу, где Ольга Поперси как раз с лекций и сбежала, оставив в одиночестве конспектировать сестру, – он уже ждал в сквере на скамейке. С каждым свиданием – они теперь происходили почти ежедневно – становилось дождливее, холоднее, ветренее, промозглее. Если первый раз они пошли в парк и там провели три, даже четыре часа, то с наступлением холодов влюбленные сразу шли в свой подъезд – это так и называлось «наш подъезд», – дом рядом с институтом, на первом этаже большие буквы «Парикмахерская». Они поднимались на свой этаж – третий, – садились на свой подоконник или, опускаясь на корточки, прижимались спинами к своей батарее. И всегда им было хорошо. Целовались. Решетников научился быстро справляться с застежкой на бюстгальтере и проникать внутрь куртки и кофты к опьяняющему девичьему телу. Но всегда, когда дыхание Филиппа Решетникова становилось безотчетно сильным и частым, Ольга говорила обрубающие все чувства слова: «Не могу – меня ждет сестра», «Надо идти к сестре», «Сестра будет обижаться», «Лена сказала, что не будет ждать ни минуты», «Она сказала – все уже, больше не будет терпеть». Они выходили из своего подъезда и обреченно шли к ставшей общей, «своей» сестре.
Лена Поперси ждала парочку, приходила раньше и всегда рассматривала их с особым интересом – это произошло или нет? По глубокому убеждению молодежи тех лет, это обязательно и тут же должно отразиться каким-то образом: первой морщинкой, потухшим или пылающим взглядом, изменением округлости лица, может, голос погрубеет – твердо не знал никто. Природа этого страха сегодня снята окончательно телевидением, Интернетом, обилием и разнообразием контрацептивов, поголовным безбожием – при непременном желании осенить себя крестом, – но тогда интерес Лены Поперси был болезненно завистливым любопытством – что там, за чертой неизвестности, за девичьим страхом, за прощанием с последним родительским запретом? Когда они подходили, Ольга глазами говорила: «Нет, ничего не было, я не дала». – «Не верю», – отвечали глаза сестры, и тогда Ольга еще раз смотрела на нее, не опуская ресниц, как бы окончательно подтверждая: «Правда, ничего не было, мы только… ну, ты знаешь, я тебе уже рассказывала».