Вояж вокруг моей комнаты. Повесть
Шрифт:
Глава XXIX
Прежде чем пойти далее, я хочу ликвидировать одно сомнение, которое могло бы внедриться в души моих читателей.
Я не хотел бы ни за что на свете, чтобы меня подозревали, будто я предпринял это путешествие единственно потому, что не знал чем заняться и принужденный к нему в некотором смысле лишь обстоятельствами. Я уверяю вас и клянусь всем, что мне дорого, что я имел намерение его предпринять задолго до события, отнявшего у меня свободу на 42 дня.
Это вынужденное уединение не более чем оказия, пустившее
Я знаю, что уверение, которое я здесь сделал, бесплодно и некоторым покажется подозрительным; но я знаю также, что подозрительные люди не читают моих книг: они имеют достаточно занятий у себя и своих друзей; у них куча других дел, а доброжелательный читатель мне поверит.
Однако соглашусь, что я бы предпочел заняться этим путешествием в другое время и то, которое я избрал для его совершения, подошло бы мне скорее во время поста, чем во время карнавала. И все же философские размышления, которые снизошли на меня с небес, много мне помогли в воздержании от тех удовольствий, которые Турин разбрасывает во множестве в эти моменты шума и движения.
Ну и что, говорил я сам себе, пусть стены моей комнаты не так великолепно украшены, как стены бального зала; пусть тишина моей хижины не производит приятного шума музыки и танца; но среди блестящих личностей, которых можно встретить на этих празднествах, есть с очевидностью и более нудные, чем я.
И почему человеку свойственно настраиваться на тех и расстраиваться из-за тех, кто находится в более приятной ситуации, тогда как мир кишит гораздо большим количеством тех, несчастья которых неизмеримо больше.
Чтобы убедиться в этом достаточно вместо того, чтобы переноситься воображением в великолепные чертоги, где столько красавиц затмеваются прекрасной Евгенией, любовницей пьемонтского принца, и где я нашел бы себя посреди излучающих счастье физиономий, остановиться хотя бы на момент на улице, которые туда ведут.
Здесь можно увидеть множество несчастных, лежащих полуголыми среди роскошных апартаментов, и, кажется, дышащих холодом и нищетой.
Какое зрелище! Я хотел бы чтобы эта страница моей книги стала известна всей вселенной; я хотел бы, чтобы знали, что в этом городе, где все дышит изобилием, самыми холодными зимними ночами толпы несчастных спят под открытым небом, с головой, прислоненной к тротуару или на пороге какого-нибудь дворца.
Здесь видна куча детей, прижавшихся друг к другу, чтобы не умереть от холода. Там – дрожащая женщина, которая даже не в состоянии плакать.
Прохожие подходят и отходят, даже не взволнованные зрелищем, к которому они привыкли. Шум карет, голоса нетерпения, звуки волшебной музыки мешаются порой с криками этих несчастных в каком-то раздирающем диссонансе.
Глава XXX
Тот кто поспешит судить о городе по предыдущей главе, сильно ошибется. Я говорил о бедных, которых вы там найдете, об их жалобных криках и равнодушии к ним многих персон; но я ничего не сказал о толпе милосердных людей, которые спят, пока другие развлекаются, которые встают
Нет, я не умолчу об этом: я хочу написать это на каждой странице, чтобы все это прочитали обязательно.
После того как таким образом была разделена их судьба с судьбой их братьев, после пролития бальзама на их сердца, смятые скорбью, они идут в церкви, тогда как утомленный порок спит на пуховиках, чтобы вознести богу свои молитвы и благодарить его за благодеяния: свет одинокой лампы еще борется со светом рождающегося дня в храме, а они уже распростерты у подножия алтарей; – а вечность, раздраженная упрямством и жадностью людей, удерживает свою молнию, готовую разить.
Глава XXXI
Я хотел бы сказать кое-что об этих несчастных, ибо сама мысль о них расстраивает меня в самых приятных путешествиях. Иногда пораженный различием их ситуации и моей, я останавливаю вдруг свою воображаемую коляску, и моя комната, кажется, хорошеет на глазах.
И однако.. Какая бесполезная роскошь! 6 стульев! Письменный стол! Зеркало! Какое хвастовство! Моя постель, особенно, моя постель, в красный и белый цвета, и два моих матраса: она будто, бросает вызов великолепию и изнеженности азиатских монархов.
Эти размышления делают меня индифферентным к удовольствиям, которые мне запрещены: и размышление к размышлению – приступ философской горячки становится таковым, что я мог бы увидеть бал в соседней комнате, мог бы услышать звуки скрипок и кларнетов, не сдвинувшись с места; я мог бы слышать своими персональными ушами мелодичный голос Марчезини, тот голос, который часто пробирает меня мурашками от восторга, – да, я мог бы его слышать, не поколебавшись с места; я мог бы смотреть на красивейшую женщину Турина, саму Евгению, без крохи эмоций, вылепленную мадемуазель Рапо с ног до головы.
Но, возможно, все это и не так.
Глава XXXII
Но разрешите спросить у вас, господа, развлекаетесь ли вы, как прежде, на балах или в комедии? Что касается меня, признаюсь вам; в течение некоторого времени все многочисленные сборища внушают мне определенный ужас.
Я там обуреваем мрачными мыслями. Напрасно я силюсь прогнать их, они возвращаются ко мне с постоянством мыслей Аталии, которая никак не могла успокоиться, пока не уничтожит "все царское племя рода иудина".
Это, возможно, потому что душа, переполненная мрачными идеями и разрывающими душу картинами, всюду находит сюжеты для печали – как испорченный желудок превращает в яд даже наиболее полезные продукты питания.
Как бы там оно ни было, вот вам моя песенка: когда я нахожусь на одном из этих праздников, среди этой толпы людей приятных и , которые излучают только радость, открытость и сердечность, я говорю себе:
Если бы на это глянцевое собрание вдруг заявился белый медведь, философ, тигр или какое-нибудь другое существо того же рода, и если бы, поднявшись к оркестрантам, он закричал бы с надрывом: