Войди в каждый дом (книга 2)
Шрифт:
— Желаю, чтоб ты сдох поскорее! — ошалело и ненавистно закричал Егор, прижимая к груди кулаки.— Езжай, паскуда, пока я тебе морду не своротил!.. Езжай, говорю!
— Ну гляди, Дымшак! — угрожающе прохрипел Аникей.— Бывает, что и петух навзрыд плаче!... Попомнишь!
Он со всего размаха обжег Серого кнутом и завопил на ветер, будто выл по мертвому. Розвальни кинуло в кромешную темень, в ночь, в белесую кипень надвигавшегося бурана.
Дымшаков снова остался на дороге один. Ровно и не было только что здесь Аникея,
Егор опять качался навстречу ветру, пряча лицо от больно секущей крупы, думал о том, что пережил нынче за вечер, и в который раз ему нечем было дышать. Если бы не опалявшая душу ненависть к Аникею и Мрыхину, то было бы совсем невмоготу идти — одно это желание ее сдаться на милость своим недругам, не признать себя побежденным, будто толкало и толкало его в спину, давало силы переставлять ноги и не свалиться посреди дороги...
Наконец мигнул из темноты желанный огонек деревни. Услышав звонкие удары по наковальне, Егор завернул за первую от края избу и остановился. Уж не налево ли кто зашибает?
Ему не было никакого дела до того, кто полуночничал в кузнице, но привычное любопытство все же пересилило в нем, и он пошел в сторону от своего дома. Чем ближе подходил Егор к кузнице, тем слышней становился надсадный хрип старых мехов. Сквозь щели в двери сочились красные полосы огня. Дымшаков потянул ее на себя, и его обдало и жаром, и светом, и запахом окалины.
У горна в отблесках пламени шуровал угли Никодим. На скрип двери он обернулся, но нисколько не удивился ночному гостю, а скорее обрадовался.
— Вовремя подоспел! — сказал он, проводя рукой по чумазой щеке и, словно стыдясь собственной беспомощности, смущенно добавил: — Никак один не изловчусь! Помоги, будь добр!
Он выхватил из горна раскаленный добела кусок железа, опустил на наковальню, и Егор, повинуясь его команде, вертел пышущую жаром болванку, намертво сжав ее щипцами. Никодим будто пританцовывал вокруг, играючи позванивал молотом, разбрызгивая во все стороны ошметья оранжевой окалины.
— Что так припозднился? — спросил Егор.— Срочный наряд получил?
— Да нет, захожу, понимаешь, на ферму, а доярки на меня как набросятся! — Никодим добродушно рассмеялся, точно был доволен тем, что на него накинулись с упреками доярки.—До каких, мол, пор мы будем надрываться и таскать силос на себе? Навоз вилами носим, аж глаза на лоб лезут!.. Вот я и взялся — хочу два-три блока приспособить, чтоб нагрузили ведра, прицепили на крюк — и айда!.. Все полегче станет... А там сварю им посудину побольше, вроде вагонетки на весу, совсем настоящая механизация будет, а?
— Ясное дело,— согласился Егор, радуясь, что заглянул в кузницу, будто отошло, оттаяло что-то
— Ну как там Ксюша? — становясь вдруг необычно серьезным, спросил Никодим.— Обошлось с ней? Или... вы и такое под секретом держите? Ведь вы, партийные; на особицу живете от всех, скрытничаете. Вот вы там собираетесь, читаете документ какой-нибудь, а народ уж про это все знает...— Никодим перестал стучать молотком, задумчиво посмотрел на горн, где бледнел и мерк красный цветок огня.— Такое в землю не спрячешь, если оно всех касается...
— Что ж, по-твоему, я в партии ради секретов состою, что ли, голова? — Егор выпрямился, вытер пот со лба, усмехнулся.—Партия и не собирается ни от кого ничего скрывать, но раз она партия, то у нее есть свои дела, которые она должна обдумать поначалу промеж себя, прежде чем па парод выносить... Все жо люди, которые в нее вступают, живут по особому счету... Ну как бы тебе сказать? Они вроде но своей воле решились брать на себя больше, чем остальные, я так понимаю.
– И много ль у пас таких в Черемшанке?
– Что до меня, так я некоторых не только бы к партии близко не подпустил, но и в колхозе не стал держать, паразитов! — Егор бросил в колоду с водой неостывшую болванку, и к задымленному потолку кузницы взметнулся шипучий клубок пара.— Иной раз такая погань приживается, что ее и с мясом не отдерешь!..
На лицо Никодима упали угасающие, цвета красной меди отблески горна, он зачерпнул ковшовой лопатой воды из колоды и плеснул на угли. К потолку поплыло облако пара, запахло, как в бане по-черному, угарно и дымно, до рези в глазах.
— Я лишнего взять на себя не боюсь, но когда вижу, как Аникей у райкома на груди пригрелся и через это выгоду ищет, то за всех вас, которые рядом с ним состоят, стыдно делается... И как вы терпите такого жулика возле себя, ведь от него за версту падалью несет!..
— А вот когда такие, как ты, стоят в стороне и не вступают в партию, он за ваш счет в ней и числится! Ну, пошабашим? А то у тебя тут дышать нечем...
— Да, давай кончать,— Никодим запахнул ватник, надвинул плотнее шапку.— Клавка моя, поди, злая-презлая сидит — не подходи, искрит на расстоянии... Станет меня сейчас на семейной наковальне обрабатывать — зачем, дескать, поехали сюда, за каким чертом, со скуки сдохнешь и прочее такое...
— А ты работой ее вяжи, тогда она меньше брыкаться будет! — посоветовал Егор.— Нет ничего хуже, когда у человека и руки и голова свободные,—он или в блуд ударяется, или запивает в смертную...
За дверью кузницы они окунулись в метельный посвист, в снежную пыль. Выбравшись из вязких сугробов проулка, остановились на углу, вглядываясь в завешенную буранной мглой улицу. Белые смерчи суматошливо бинтовали темные лики изб...
— Постой, а как же с сестрой-то? — опять вспомнил Никодим и потянул Дымшакова за рукав полушубка.