Войку, сын Тудора
Шрифт:
— Погоди со своим звездочетом, пане Пырвул, — поморщился Утмош, — есть у меня вести от мужа великой мудрости и славы. Его высокая милость пан логофэт Михул шлет нам с вами, бояре, привет и поклон из ляшских земель, где по сию пору пьет горечь изгнания по вине нынешнего воеводы. Это он, ученнейший и мудрейший, могучий побег от доброго корня земли нашей, изволил поразмыслить над тем, что делать нам во славу божию надлежит, и написал все в полученном мной от его милости листе. Я только передал вам то, что задумал самолично высокородный пан Михул.
— А может, ваши милости, наилучшее дело — ударить ему все-таки в спину, как начнется бой? Всеми нашими силами? — спросил Гырбовэц.
Утмош снова поджал губы, словно самый голос безвестного приживальщика Карабэца вызывал в нем презрение. Ответил
— Такого и наши люди не одобрят. Такого нам не простят. Чего надумал пан — как начнется бой! Наемники-чужеземцы, может, нас и послушают, свои — ни за что. Могут и на копья поднять.
В это самое время в шатер пыркэлаба Гангура, под радостные приветствия хозяина и гостей, широкими шагами входил их старый боевой товарищ, капитан Молодец.
— Добро пожаловать, твоя милость, наш славный брат! — приветствовал нового гостя Гангур, самолично поднеся ему полный кубок. — Сколько с тобой еще молодцов?
— Тысяча двести, — отвечал капитан, принимая сосуд и кланяясь присутствующим. — Чуть не умер в пути от жажды, ваши милости, храбрые воины. Ваше здоровье!
На прибывшего посыпались вопросы. Но боярин Гангур, заботливо усадив белгородского капитана на почетное место, велел оставить его в покое, чтобы проголодавшийся в дороге витязь мог поесть. Насытившись и омыв рыжие усы в трех или четырех чарах тигечского, капитан откинулся на подушку, пододвинутую ему чашником Тудором, и приступил к утолению охватившей всех жажды новостей из главной южной твердыни княжества.
Четатя Албэ подготовилась к обороне, рассказал Молодец. На Днестре, выше лимана, пыталась переправиться пятитысячная орда, и стяг капитана Боура разбил татар. Однако все время случаются схватки — мелкие чамбулы то тут, то там переплывают великую реку. Горожане встретили весть о нашествии спокойно; все верят, что Штефан-воевода сумеет прогнать поганых со своей земли! Но генуэзцы, среди них и те семейства, которые жили в Монте-Кастро по сто и двести лет, по-прежнему оставляют город. Генуэзцам просто нечего больше делать в Четатя Албэ с тех пор, как Черным морем со всех сторон, от проливов до Крыма, завладела Порта: торговля хиреет, даже татарских пленников теперь везут на продажу из Каффы прямо в Цареград. Генуэзцы садятся на корабли и плывут либо прямо в тот славный город, из которого когда-то прибыли, либо в одну из многочисленных еще колоний, оставшихся еще у республики на Средиземном море. За большие пошлины султан еще пропускает их через Босфор.
— Здоров ли его высокая милость, Антонио Зодчий? — степенно осведомился боярин Оана.
— Его милость здоров и по-прежнему бодр, — сообщил капитан. — Поправил, где надо было, стены и башни, почистил ров, поставил новую машину в надвратной башне и исправил цепи, коими поднимается мост.
— А как там мой брат? — осторожно спросил Германн.
— Ох, прости, пан Иоганн! — вскинулся капитан. — От пана пыркэлаба у меня к твоей милости грамотка есть!
Достав из кошеля, привешенного к поясу, тонкий цилиндрический футляр из черной кожи с золотым тиснением, капитан передал его немцу. Начальник княжьего наряда сунул послание за отворот своего колета из буйволовой кожи, чтобы прочитать его после, в своем шатре.
Капитан Молодец сообщил еще одну удивительную новость. Будто в Белгород, в помощь молдавским воинам, прибыло пять сотен бывалых молодцев с севера, лихих людей, живущих на Днепре-реке, на его островах и в плавнях ниже порогов, воюющих без устали и с татарами, и с ляхами. Будто привел ту ватагу вольных ратников некий казачий сотник Максим, по прозвищу Фрязин, и капитан Тудор Боур в том витязе признал генуэзца Мазо ди Сенарега, [86] родного брата своей покойной жены Марии, матери уже стяжавшего известность и славу капитанского сына Войку Чербула. Сотник Максим, значит, приходится тому Войку дядей. Предводитель ватаги с Днепра побывал в генуэзском квартале Монте-Кастро, заходил в дом, в котором до сих пор живет старший из братьев Сенарега, мессер Пьетро, ставший нотариусом и до сих пор не оставляющий надежды выиграть тяжбу с этим городом, откуда прибыли воины, которые двадцать лет тому назад захватили и разрушили
86
См. А. Коган. Замок братьев Сенарега. Кишинев, Литература артистикэ, 1979.
— Ты побывал у государя, отдал грамоты пыркэлабов, — напомнил Костя Орэш. — Как он? Не гневен?
— Милостив государь наш, вельможные паны, — улыбнулся Молодец. — Спокоен. Доброго, разумного воеводу послал бог Молдове в эти тяжкие дни.
Штефан, действительно, был спокоен, хотя как раз в это время портарь Шендря закончил свой доклад о заговоре бояр.
— Карабэц-Гырбовэц, Гырбовэц-Карабэц, — повторил воевода, словно забавляясь. — И Пырвул, и Паску, и Дажбог. И Васелашку Утмош; до сих пор не простил, проклятый, моего над ним суда в Четатя Албэ. — Усы князя чуть приподнялись в усмешке, одновременно жестокой и печальной, какую можно было увидеть только у него одного. — А верно ли все? — спросил он вдруг. — Не возвели ли напраслину?
— Я все проверил, государь, — ответил Шендря. — Прибегали двое, не ведая один о другом, говорили ж одно.
— Что же с ними делать, брат, светлая твоя голова? — поднял взор господарь.
— Хорошо бы всех схватить, да нельзя, — проговорил портарь. — Бояре переполошатся; найдутся заступники, может — и охотники защитить виновных. До сабель дойти может. А это, на виду у султана…
— Да, нельзя, — согласился Штефан. — Ну что ж, пусть уходят. Но только не тогда, когда сами того захотят. Вот что, пане портарь. И ты, пан вистьерник, и ты, Русич, — подозвал он боярина Югу и апрода Влада, последних из ближних, кто оставался у него в этот поздний час.
Господарь изложил им свой план. Поскольку схватить их теперь не будет разумным, пусть бояре-заговорщики уходят; изменники в войске не нужны. Но пусть уходят без воинов или хотя бы с наименьшим числом своих людей. Надо сделать так, чтобы боярам-изменникам пришлось бежать из лагеря в спешке, чтобы они не успели подготовить и поднять воинов своих хоругвей.
Шендря, Юга и Влад, ухмыляясь не без злорадства в усы, отправились выполнять повеление своего хозяина.
— Пусть войдет его милость хаким, — устало сказал князь появившемуся на зов Хынку. Нога, раненная мадьярским ядром под Килией, которую он взял десять лет назад, опять разболелась. — Делай с нею, что хочешь, мудрый пане Исаак, — попросил Штефан подошедшего лекаря, в то время как Хынку осторожно стаскивал с него сапог. — Только в следующие два дня она не должна, проклятущая, мне мешать.
— Природу нельзя неволить сверх меры, государь, — заметил лекарь, раскладывая на столе свои снадобья и готовя бинты для примочек. — Иначе она может наказать тебя на третий день.
— На третий — пускай, — поморщился князь, — на третий нас с тобой, ученейший мой спаситель, может уже не быть среди живущих. А на грядущие два дня сделай так, чтобы эти бедные ноги, так и не научившиеся спасать хозяина в бегстве, хотя бы исправно несли меня вперед и держались в стременах.
Среди ночи, когда все в лагере спали, наряд куртян во главе с Русичем бесшумно окружил шатер Илиона Пелина, боярина средней руки, родича Васелашку Утмоша. Илиона сволокли с ложа и потащили к господарю. Перед шатром воеводы горел уже костер, палач Хынку готовил орудия для пытки и жестокой казни. Вопли Пелина переполошили все войско; выглядывая, в чем были, из шатров, бояре видели, что по всем тропам между палатками и шалашами, кого-то выискивая, с саблями наголо ходят дозоры куртян, казаков и липкан. Стражники велели всем оставаться на своих местах, тихо и смирно, продолжая истово притворяться, что кого-то вылавливают. Только в тыльной части лагеря, у самого леса, где на всякий случай устроился Карабэц и другие бояре, не уверенные в том, что милость воеводы пребывает с ними неизменно, — только в этом месте было по-прежнему тихо. Чернявый Хынку между тем связал Илиону руки, содрал с него сорочку, бросил боярина ничком на землю и приложил к его спине раскаленные клещи. После чего схваченный издал вопль, услышанный, наверно, и турками, и лишился чувств.