Войку, сын Тудора
Шрифт:
— Виновные в этом позоре получат свое, — негромко сказал султан. — Но это — потом. За ту дерзость воевода ак-ифляков должен быть наказан немедленно, сейчас, иначе мир усомнится в доблести осман. Выводи, мой Махмуд, войско, поднимай всех людей. Начинаем бой, османы, начинаем бой. А победа — в руках аллаха.
12
Было лето от сотворения мира шесть тысяч девятьсот восемьдесят четвертое, согласно летоисчислению христиан — одна тысяча четыреста семьдесят шестое. В сиятельном и знаменитом городе Флоренции блистал веселый двор герцога Лоренцо деи Медичи. Великому Леонардо да Винчи было двадцать три года, Никколо Маккьявелли — четыре, а будущий славнейший рыцарь Франции Пьер Баяр еще только родился и дарил счастливых родителей своими первыми улыбками. Карл Смелый, бургундский герцог, еще громил, непобежденный, своих врагов, а некий Колумб, как объявила потом легенда, едва начинал
В этот год, в двадцать шестой день месяца июля, в месте, нареченном Белою долиной, великая армия султана Мухаммеда Победоносного разворачивалась для боя с войском князя Штефана, господаря Земли Молдавской.
Выехав со всею свитой и начальниками войск на пригорок, лежавший за ручьем, по ту сторону долины, на краю которой расположился молдавский лагерь, Мухаммед сразу оценил, как разумно выбрал Штефан место, чтобы укрепиться. На лагерь ак-ифляков, в который воевода и его люди успели уже отступить, можно было наступать только в лоб, на довольно узком пространстве; справа и слева местность была густо пересечена сетью нешироких, но довольно глубоких оврагов, густо заросших великих сил осман; о том же, чтобы пустить конницу на противника, укрывшегося за палисадом и рвом, не могло быть и речи, такое гибельное безумство мог себе позволить разве что венгерский король Владислав тридцать два года тому назад, под Варной. Бей Штефан хорошо выбрал место для лагеря; но что могут десять-двенадцать тысяч ак-ифляков против двухсот тысяч закаленных в боях осман!
Султан с гордостью наблюдал за тем, как подходят и занимают указанные им места его прославленные алаи. Хотя жара давала уже себя почувствовать, турки шли бодро, горя отвагой и нетерпением сразиться со своим врагом. Пять сотен конных мунтян, выброшенных вперед, служили зачинщиками и застрельщиками; они уже подскакивали к противнику, пускали в него стрелы, осыпали обидными словами, хорошо понятными обеим сторонам по сходству их наречий. Молдаване отвечали им вяло, словно без охоты, хотя десяток пуль, выпущенных из ручных пищалей, свалило с десяток забияк на землю, и мунтяне откатились назад. За ручьем, однако, строились уже грозные янычарские полки — тридцать тысяч пеших воинов, считавшимися лучшими в мире. Между их алаями нестройными кучками появились безумные в сече монахи-воины — дервиши, сбросившие уже свои серые плащи, готовые в одних рубахах, с одними саблями броситься на ненавистных кяфиров. За ними изготавливались к бою спешенные бешлии — двадцать тысяч отборных бойцов. По дороге проходили азапы — сухопутная и морская пехота, молодые воины, отчаянные в битвах на равнинах и в горах, на зыбких палубах галер, среди прибрежных скал и под стенами штурмуемых крепостей. По бокам пехоты занимали места спахии — на случай бегства врага по открытому месту, где его могла бы настичь молниеносная конница Фатиха.
Упряжки по шесть лошадей притащили и поставили на пригорках, справа и слева от пехоты, тридцать полевых орудий — паранок, за ними — двадцать более крупных и дальнобойных кулеврин — колон-борн, стреляющих ядрами от десяти до почти тридцати фунтов. Их установкой тут же занялись топчии и хумбараджи, большей частью наемные воины-христиане: итальянцы, поляки, венгры и немцы.
Солнце все выше поднималось над рослыми буками и соснами дремучего леса, под которым устроился лагерь бея Штефана, и выступало еще одно преимущество выбора, сделанного непокорным князем: оно слепило Мухаммеда и его армию. Сулейман-визирь, снова понадеявшись на свои силы, слишком поздно известил повелителя правоверных о нападении ак-ифляков, и великое войско начинало теперь страдать от жары. А кяфиров за их валом защищала прохлада близкой чащи, и немалое время, оставшееся до схватки, неверные могли отсиживаться в тени, попивая сладкую воду своих лесных родников.
Врагов очень мало, — думал в это время Мухаммед. — Бея Штефана и его людей сметет первое же мощное движение янычар. И все-таки султан продолжал готовить сражение тщательно, как учил его отец, великий Мурад. Ибо каждая битва — великое дело, доверенное тебе аллахом, и за небрежность и недомыслие в нем всевышний всегда жестоко карал, как был покаран великий Баязет, [89] как сам он без предавал казни своих нерадивых или преступно неудачливых сераскеров.
Мысль султана в нетерпении и с любопытством устремилась к противнику; острый взор полководца напрасно пытался различить упрямого князя в серо-бурой массе его ак-ифляков, покрывшей частокол укрепления в той стороне долины, среди его людей, наблюдающих за приготовлениями осман. Каков он на самом деле, этот Штефан, по рассказам послов — малорослый, благообразный лицом, быстрый в решениях и делах? Как отзовется он, когда увидит, какая сила собрана, чтобы стереть с лица земли его немногочисленное, плохо вооруженное воинство?
89
Баязет Молниеносный, султан, завоеватель многих стран, был разбит и взят в плен Тамерланом в 1402 году.
И все-таки, будем справедливы, усмехнулся про себя Мухаммед. Ради бея Штефана он сегодня сам — на коне и ведет, как бывало, своих воинов в сражение. Благодаря Штефану, ничтожному бею убогого княжества, великий султан Мухаммед, собрав силы и вознеся молитвы аллаху, ныне бодр, заставил отступить проклятую болезнь и ведет свои полки пусть к малой, но все-таки победе.
Застоявшийся аргамак осторожно переступил ногами, и в поле зрения султана попало несколько всадников, державшихся особняком, — молдавских бояр. Их тех, которые перебежали к нему недавно, и их знакомцев и родичей, годами уже обивающих пороги его сановников в Стамбуле. Некоторых из них — Жулю, Нана, Скарлата — Мухаммед знал уже в лицо. Надменные лизоблюды Порты сияли теперь предвкушением близкого торжества. Султан брезгливо отвернулся. Предатели и оборотни, способные в любое мгновение изменить и новому хозяину, в такие дни могли быть полезны, но относиться к ним без презрения он не мог.
Сходные мысли посетили в эту минуту Анджолелло, облаченного в стальной миланский нагрудник под роскошным алым плащом, — наряд попугая был не для боя — и скромно державшегося в задних рядах свиты. Вот они наконец лицом к лицу, — думал молодой итальянец, — этот все еще не понятый им турецкий царь и уж вовсе странный палатин удивительного народа, живущего между Дунаем и древним Тирасом, из-за которого на эллинов набегали когда-то скифы. Во всем мире монархи тратили силы и ум лишь на мелочные козни и споры, на утоление тщеславия и мелкой корысти, пустую и жалкую политику, будто были не императоры и короли, но владельцы меняльных и москательных лавок. И только эти двое поступали как государи, оставаясь для своих народов истинными вождями. Первый вел в наступление свое неисчислимое племя, еще не утратившее порыва недавно пережитого великого переселения с каменистых азиатских плоскогорий. Второй защищал свою землю и свой народ. Был еще один великий, в Московии, — истинный государь, собиравший и укреплявший державу, некогда попранную и разорванную на куски монголами. Но тот был еще далек и не мог вмешаться в события, значение которых станет ясным лишь позднее, может быть, уже после ухода в небытие их участников.
А Штефану некогда было размышлять о грядущем. Штефан-воевода наблюдал за действиями противника и думал о том, чем нужно на них ответить. Перед лагерем, по приказу изменника Лайоты, опять появились мунтянские всадники; гарцуя с вызовом перед самым рвом, мунтяне стреляли из луков, увертывались от ответных стрел, выкрикивали обидные слова. Но вот из-за тына кто-то пальнул из аркебузы, и один из беспокойных соседей Молдовы грохнулся оземь с тревожно заржавшего коня.
— Прикажи, — сказал князь Русичу, — на этих холопов не тратить огня. Огненный бой оставить только для хозяев, с холопов довольно и стрел.
Мунтяне и вправду мельтешили перед лагерем, словно для того, чтобы отвлекать внимание воеводы и его людей от турецких передвижений; вскоре к ним присоединились османы-акинджи. Но Штефан хорошо знал весь набор хитростей, излюбленных войсками разных держав для введения в заблуждение противника. Штефан продолжал следить за главными силами врага, прибывшими на противоположные холмы и заполнившими склоны выше Белой речки, стараясь предугадать, в каком направлении они двинутся на его войско, с какой стороны обрушат на его паланку самый тяжкий удар. Впрочем, он, воевода, заранее позаботился о том, чтобы у султана не было выбора.
И начался между обоими полководцами разговор, неизменно состоящийся во всех сражениях, через головы многотысячных толп. Беседа мысленная, слышимая только ими, но неизбежно влияющая на ход событий.
— В лоб, только в лоб, проклятый царь, — думал Штефан. — Иначе твои головорезы не смогут к нам подойти.
— Знаю, о хитрейший из неверных, — ответствовал праправнук Османа. — Но всею силой моих янычар.
— Это будет стоить им очень дорого, — заметил воевода.
— Но войско мое огромно, и такие потери не в счет, — усмехался в душе султан. — Мы выкурим тебя в два счета, кяфир, из твоего земляного гнезда.