Войку, сын Тудора

Коган Анатолий Шнеерович

Начав путь, для многих — последний, торжественным шагом, штурмующие полки добрались до крепости уже в яростном беге, осыпая вершины стен пулями и стрелами, дротиками из арбалетов и набожными проклятиями. Поставили лестницы, оттаскивая тела павших, полезли по ним к вершине.

Воины Шендри-портаря стойко встретили новый вал, казавшийся неодолимым. Пан Велимир Бучацкий заметил вдруг возле своего лица что-то коричневое, чужое, чего он не мого стряхнуть с себя движением плеча; это был клок его собственного колета, мгновенно вспоротого железным дротиком из турецкого самострела. Пока могучий воин осмысливал, как легко отделался от этого попадания, между зубцами на площадку полубашни перед ним выскочил рослый бешлий; турок прыгнул на ствол стоявшей рядом пушки, ударом сабли мгновенно срубил голову старшему из прислуги, свалил второго пушкаря. Издав короткое рычание, пан Велимир метнул в османа свой топор, сбросил его

с орудия. Затем извлек из ножен тяжелый рыцарский меч, служивший еще отцу в сражениях с тевтонами, и бросился к парапету. Турки еще карабкались вверх по лестницам, барабаны не ослабляли боя, дервиши и муллы вопили пуще прежнего; но это не могло обмануть опытного воителя из Бучача; схватка ослабевала. Пан Велимир отправил к подножью стены еще двоих янычар и остановился, опершись о меч, ища глазами так славно послужившее ему в этот день оружие. Заметив торчащую из под чьих-то зеленых, ярко вышитых сапог массивную рукоятку, рыцарь вытащил свой топор, обтер размотавшимся тюрбаном, валявшимся у его ног. И лишь теперь заметил Шендрю: присев на лафет, портарь болезненно морщился, пока один из наемников немцев, высунув от усердия кончик языка, перевязывал ему рану в плече.

Султан Мухаммед не дал долгого отдыха защитникам Сучавы. На штурм пошла новая волна отборных полков Фатиха, еще одна, еще. Защитники выстояли, отбивая приступ за приступом. Небольшие числом кучки янычар и бешлиев, прорвавшиеся на просторные площадки поверх башен и стен, быстро таяли, обагряя кровью белый камень крепости. Бубны смолкли, трубы в османском стане пропели отбой.

Ночью был новый штурм — при устрашающем свете тысяч факелов. В лагере турок в это время пылало множество костров, вся долина Сучавы, казалось, была охвачена пожаром. Войны крепости ждали, стиснув зубы, в молчании и мраке надвигающийся на них пламенный прибой. И снова отбили приступы осман.

Три дня и три ночи турецкие алаи, сменяя друг друга, бросались на штурм. Полки, покорившие когда-то величайшую твердыню мира — если не считать давно ушедший во тьму времен Вавилон, взявшие после Константинополя на меч множество других крепостей, больших и малых, неизменно откатывались от Сучавы. Каменистые осыпи на склонах, скалистые подступы к холму, с которого взирала на пришельцев неприступная столица, покрылись тысячами истерзанных, раздавленных трупов; в летнем зное, воцарявшемся чуть ли не с подъемом бепощадного летнего светила, густели и разливались окрест волны смрада над страшным гноищем, разбросанным у сучавских стен. И, словно не чуя миазмов смерти, подгоняемые чаушами и муллами, но более — неистовством своей жестокой веры, под несмолкающий вой чудовищных барабанов орды турок снова и снова бросались на приступ.

Велимир Бучацкий эти дни и ночи не сходил со стен, в перерывах между штурмами, урывками предаваясь недолгому сну в согретом солнцем уголке зубчатого парапета. Потеряв счет часам, не сознавая уже как следует, ночь на дворе или день, пан Велимир трудился то топором, то мечом, пуская в ход при нужде то кинжал, то пудовые кулаки, то железные клещи рук, мертвой схваткой смыкавшиеся на горле противников в рукопашной. Пан Велимир утратил чувство времени, тело польского рыцаря одеревенело от усталости, и только железное упорство, казалось, крепнущее с каждым новым приступом, не давало ему свалиться в редкие минуты отдыха, когда единым желанием было отрешиться навек от мира, в котором на долю человеку выпадает такой неподъемный ратный труд. Это, впрочем, испытывали все защитники Сучавы, от боярина Шендри до самого скромного землепашца-войника. Смерть каждый день вырывала из их рядов десятки товарищей. Все оставшиеся устали, всем хотелось одного — упасть на землю и уснуть тем каменным сном, которого требовало беспредельное утомление, будь ценою тому хоть сама жизнь. Но с каждым разом снова и снова вставали у зубцов, встречая ворога стрелами и картечью, топорами, палицами и саблями, потоками смолы, кипятка и свинца из котлов, поставленных тут же, на стены. Ибо велики были силы, поддерживавшие воинов Сучавы: любовь к родной земле и ненависть к пришельцам, явившимся в этот край с мечом и факелом; боевое товарищество, сила воинского братства. Побратимами были отныне все — бояре, куртяне и войники-молдаване, армяне-ремесленники сучавского посада, взявшиеся за оружие в час общей опасности, оказавшаяся в крепости после битвы полусотня татар-липкан, приведенных к Белой долине павшим Кан-Темиром, три десятка жителей столицы — мадьяр и гуситов-чехов. И немцы из пушкарей, и сам он, посланец Польши, обнаруживший среди бойцов портаря Шендри нескольких своих соплеменников, давних воинов куртянских стягов.

Три дня и три ночи длились непрерывные атаки, и все это время, с риском попасть в своих, не смолкали мортиры большого турецкого наряда, забрасывавшие в крепость раскаленные чугунные ядра.

Гостинцы султана проламывали крыши, убивали и увечили. Но пороховые погреба Сучавы были надежно укрыты в подвалах твердыни; дома — дворец и службы — покрыты черепицею и свинцом; занимавшиеся в крепости пожары удавалось быстро погасить — меж ее стенами, в сущности, нечему было и гореть. Более всего пострадал высокий старый замок, притягивавший к себе, казалось, выстрелы, ядра крушили над ним кровли, кромсали гордые башни, перекатывались, сея разрушения, с этажа на этаж, опустошали княжеские покои. Чугунный шар с человеческую голову пробил свод домовой церкви господарской семьи, ударил в алтарь, а вылетев оттуда — убил подвернувшегося пономаря. Удары турецкой артиллерии были болезненными, тревожили защитников Сучавы, но не могли, как в других осадах, разрушить оборонительных поясов, взломать каменные доспехи твердыни, решить ее участь.

На четвертое утро штурма не было. Турки начали убирать трупы, над местом боя поплыли молитвы мулл — спокойные и плавные, будто служители пророка, насытившись, обрели наконец покой. Только пушки осман продолжали время от времени посылать за стены каленые ядра. Воины Сучавы не мешали противнику собирать урожай мертвецов. Янычары, бешлии, спахии и джамлии отдыхали в лагере, саинджи наводили в нем порядок, укрепляли частоколы, ворота и валы. Штрафники сарыджи, водовозы-сака, салагоры и арабаджи трудились под стенами, унося и укладывая на телеги тысячи павших. Султан с его свитой не выезжал из стана, не показывался у реки, наверно — думал думу о том, как сломить непокорную крепость.

Пан Велимир повалился в свой тенистый угол, сморенный мертвым сном. Когда рыцарь, часа через четыре, продрал наконец глаза и умылся из котла с полуостывшей водой, так и не вылитой в тот день на головы осаждающих, он увидел, как портарь Шендря, его помощник Ион Арборе и еще несколько бояр и сотников наблюдают за чем-то, происходившим в поле. Бучацкий посмотрел в ту сторону; турецкие саперы возводили неширокую насыпь, направлявшуюся, по-видимому, к сучавским крепостным воротам.

— По ней они покатят орудия, — сказал капитан Арборе, помнивший приемы осман, использованные под Мангупом. — И будут стрелять в упор, чтобы пробить себе дорогу в башне, попытаются взорвать врата.

— Надо думать, так проклятые и замыслили, — кивнул Шендря. — Сделаем же и мы, как его высочество покойный мангупский князь.

Шендря отдал воинам приказ — разбирать пострадавшие, обгорелые постройки, возводить за проемом ворот новую, сплошную стену. И в это время к нему протиснулся молодой апрод.

— Измена, господине, — встревоженно доложил портарю слуга. — Ночью грек сбежал, Андреотис, из цареградских гостей. По веревке за стену спустился, едва отошли османы. Не иначе свои помогли.

— Всех купцов из фанара взять под стражу немедля, — приказал Шендря. — Зови палача!

23

Из открытой слабому ветру срединной палатки дворцового шатра падишаха вдалеке виднелась белая громада непокоренной Сучавской крепости. Ветер не приносил прохлады; напротив, под роскошные, закатанные золотом полотнища вместе с ним вливался вездесущий зной, тревожные запахи далеких пожаров. Пожары полыхали, куда ни повернись, по земле бея Штефана; татары, османы, мунтяне жгли села молдаван, молдавские жители — свои же посевы, амбары, запасы хлеба и корма — все, чего не могли унести в недоступные леса. Занявшись в одном месте, огонь, пробегая иссушенными травами по буеракам и оврагам, негаданно появлялся в другом, где его хлопья гари в сухом и ленивом ветре носились над землей бея Штефана и его людей, как было в начале похода, до битвы в Белой долине; черные хлопья собирались в тучи, опускались на правоверное войско, будто весть о господнем гневе, дерзко падали поутру и вечером на молитвенный коврик самого повелителя осман.

Ветер не облегчал тяжелого зноя, придавливавшего землю от зари до зари. Но султан не велел закрывать от него шатер. Султан Мухаммед, без конца перебирая четки из черного, крупного жемчуга, был не в силах оторвать взор от белой крепости на холма. Десять тысяч его газиев покрыло телами склоны холма, на который взобралась, став недоступной пушкам, твердыня проклятых кяфиров. В тяжелом раздумье, просеивая мыслью возможные причины неудачи, султан Мухаммед испытывал неодолимую потребность глядеть на казавшиеся в знойном мареве миражем, белые стены, о которые, однако, разбивались его алаи. Вспомнилась поговорка, заимствованная у монголов еще при великом Османе: сильному стены не нужны, за стенами сидят слабые. Что же за слабые люди там, за белыми стенами этой крепости, если их, в числе двух тысяч, не могут выволочь оттуда двести тысяч львов ислама? Что за люди, лишенные силы, если за трое суток почти на двадцать тысяч пополнили в раю славное войско хакики шехидов — истинных шехидов-героев, павших на поле брани?