Войку, сын Тудора
Шрифт:
В этот день князь приказал седлать, чтобы проводить самолично рыцаря Фанци, посланного к воеводе Семиградья — поторопить славного Батория с помощью, обещанной Молдове.
— Кланяйтесь, рыцарь, его высочеству от меня низко, — говорил по-венгерски Штефан Михаю. — Мой низкий поклон государю нашему, Матьяшу-королю. Передайте мои извинения — не сумел воевода в своих лесных берлогах подобрать для его величества достойные подарки. Осмелюсь только, — в руке господаря появилась коробочка из алого бархата, — передать мой скромный дар ее величеству, королеве Беатриче.
Штефан нажал пружину, вручая вещицу благородному посланцу. Футляр раскрылся, и Фанци увидел две подвески дивной работы с излучающими голубое сияние крупными сапфирами в обрамлении из
— Истинно царский дар, ваше высочество! — воскликнул Михай. — В восславленных стихами его величества глазах королевы это чудо вызовет ответные синие лучи!
— Буду счастлив, славный рыцарь и друг, — молвил воевода, наклонив седеющую голову.
Михай Фанци с сожалением оставлял молдавские кодры и их удивительного властителя. Рыцарь храбро бился под Высоким Мостом и в Белой долине, сражался во многих упорных схватках после отступления воеводы в леса; его долг перед полюбившейся Фанци маленькой страной был исполнен, казалось, до конца. Но уезжать не хотелось — война была еще далека от завершения. Баторий же мог задержать его при себе. Однако Фанци понимал также, как важно Штефану послать к воеводе Семиградья надежного и преданного ему человека, способного вести с гордым герцогом откровенный разговор.
Уложив драгоценный футляр в висевший у пояса кожаный кошель, Фанци отвесил почтительный поклон человеку, который так легко завоевывал любовь каждого, кто ему служил. Штефан всегда оставался для своих людей волнующей и опасной загадкой; скорый гнев господаря могло умерить лишь свойственное ему глубокое чувство справедливости и умение ценить человека по его делам. Штефан уважал верность, отвагу и честь, и каждый в его земле, наверно, имел немало случаев в этом убедиться. Расчетливая храбрость воеводы, его прирожденное величие и ум, таланты полководца и правителя неизменно привлекали к нему любовь народа. Это Штефан, на глазах у Фанци, поднял свою страну от унижения, причиненного ей неудачной битвой и нападением орды. Это он поднял свой народ на продолжение борьбы, возжег перед ним надежду на победу. И люди Молдовы, воспрянув духом, отовсюду стекались снова под стяги воеводы Штефана.
Кодры, казалось, спали под летним зноем, гонимым ветром над кронами зеленых лесных гигантов. Но опытный взор венгерского рыцаря видел, как обманчив этот сон. Фанци видел, что кодры ожили; леса Молдовы вокруг захватчика наливались живою силой; в войско шли теперь даже те, кого здешний закон — по ратнику от очага — не неволил садиться на коня. Шли под хоругви князя старые воины, остававшиеся прежде на покое, шли зеленые юнцы. На пути то и дело встречались отряды, разъезды, засады, устроенные возможным врагам. На полянах ждали призыва к бою многочисленные четы крестьян и горожан. И когда появлялся князь, люди Земли Молдавской приветствовали его с восторгом и радостью. «Мы с тобой, государь! — говорили их бурные клики. — С тобой до победы или до погибели живота!»
Как он не был похож, этот умный, храбрый князь, на природного государя Фанци — суетного, тщеславного Матьяша! Спору нет, в душе Матьяша жило высокое благородство славного рода Корвинов, Матьяш был тоже отважен, умен, справедлив. Но Штефан служил, не щадя жизни, народу своей земли, король же Матьяш — одному себе. Штефан получал свою славу как заслуженный дар судьбы за труды на бранном поле, Матьяш ее добывал, боясь упустить, в забавах, часто — ребячьих. Забыв заветы отца, великого Яноша, король Матьяш мало думал о турках — единственной силе, по-настоящему опасной для его страны; король был истинным рыцарем, но не воителем; войны, в которые он ввязался с поляками, чехами и немцами, были, в сущности, большими турнирами… Штефан-воевода не играл в войну; он бился насмерть, порой со страшной жестокостью, за дело своего народа и земли.
Проводив Фанци до места, где того ждала отряжаемая для его охраны чета, Штефан-воевода поехал обратно вдоль опушки, откуда открывался вид на вражеский лагерь. В стане осман почти не было движения. Чадили зловонные костры, на которых
Штефан соскочил с коня, присел на пень, на котором один из куртян успел расстелить цветастый коврик. Огромная гусеница великой османской армии, изогнувшись вдоль течения Сучавы, лежала как на ладони перед воеводой. Штефан знал: со всех сторон, как прилежные муравьи, атакуют молдавские стяги заползшую на его землю ядовитую, смертельно опасную гадину. Отряды Земли Молдавской отрезали к ней отовсюду доступ, лишили ее пищи, без устали откусывают от мерзкой гостьи, частицу за частицей, живую плоть. Вражья гусеница к тому же больна, но она еще сильна, еще давит и пожирает нападающих. Однако выхода для нее уже нет, и придется ей, истекая отравой и кровью, погибнуть или уползти прочь.
Многое, многое изменилось с того черного дня, когда злой ворог в первый раз заставил его отступить с поля боя в леса, затвориться пусть не в каменной — в зеленой крепости. Теперь у Штефана уже больше войска, чем до того, как напали татары; сорок с лишним тысяч молдавских воинов окружили со всех сторон Мухаммеда и его вооруженных рабов. Отряды верных, разосланные по старым бешлягам, по скрещениям великих шляхов, по еще не выжженным нашествием и набегами цинутам положили конец усилиям предателей и лазутчиков врага, пытавшихся убедить людей, что дело их государя проиграно, что сам он мертв и спасение для Молдовы — в покорности султану. Отряды верных сорвали усилия бояр-изменников, старавшихся, как и в Смутное время, вернуть под свою руку стяги своей округи. Армия Мухаммеда, жадной пиявкой присосавшаяся к его столице, теперь сама обложена, и положение ее не улучшится, даже если крепость не выдержит осады. Все пошло по-иному, пошло на лад; с ним теперь сила земли — войники городов и сел, куртяне; осталась верной и лучшая часть молдавского боярства. Не пришли еще, правда, гынсары, те четыре тысячи падких на добычу молодцев, которых Штефан во время битвы держал в засаде, бросая в дело, когда враг поворачивал спину и надо было его преследовать. Но это не беда. Гынсары большей частью набирались из лотров, а храбрость лотра — не для боя, мнимая храбрость лотра и харцыза — только для поножовщины.
Воевода легко вскочил в седло; чуть заныла при этом нога, раненная под Килией. Скоро Штефану сорок лет, в народе его уже называют Старым. Прозвище, что и говорить, почетное, не каждый господарь — его предшественник — доживал и до тридцати, а скоро ведь минет двадцать с тех пор, как он воссел на престол отца и деда. Зовут Старым, чувствует же себя молодым. Прозвище ко многому обязывает; но мудрость старости — истинная ли это мудрость? Не говорит ли в ней усталость, безразличие, разочарование в себе, неверие в свои силы? Способен ли, наконец, на спокойную мудрость старости человек, в без малого сорок лет влюбившийся, как мальчишка, влюбившийся в девчонку?
Штефан унесся думами к Хотину, где пережидали лихую годину его близкие, и с ними — Мария-Войкица с матерью, мунтянской княгиней-пленницей. Но от этих мыслей его вскоре отвлекли соратники, встречавшие своего князя у въезда в лесной стан.
На поляне, по его повелению, уже собрались для совета его бояре, капитаны и сотники, начальники полков, чет и стягов, впервые — в таком великом числе после минувшей битвы. Да, у Штефана снова было доброе войско, построенное по заветам отца. Ведь это князь Богдан в первый раз собрал такое двадцать шесть лет назад близ селения Красна, где и были разгромлены вторгшиеся поляки. До той поры на бешлягах в дни войны собирались только боярские полки и отряды, выставленные цинутами, — во главе со своими боярами, после чего начало над всеми брал гетман.