Войку, сын Тудора
Шрифт:
Напротив княгини сидела Роксана. А рядом с нею, потупив взор, трудилась над вязанием ослепительно прекрасная пленница князя, дочь мунтянского воеводы Раду Красивого, та самая Мария-Войкица, которую уже воспевали в песнях, называя возлюбленной Штефана. Мать мунтянской княжны, тоже Мария, поседевшая в час, когда узнала о гибели мужа, устроилась поодаль, уронив праздно руки, покрытая такой же черной накидкой, как и государыня Земли Молдавской.
Сыновей, к великой гордости Штефана, у него народилось больше, и все они в этот день находились тоже в приграничной крепости. Княжичи резвились на зеленой траве, покрывавшей малый двор между стенами и дворцом. Здесь был Александр, в народе любовно окрещенный Сандрелом, сын воеводы от его первой возлюбленной, Марушки;
Играя, мальчики и юноши порой увлекались. Но это не было истинным соперничеством, настоящей борьбой. Взаимная неприязнь и недоброжелательство подспудно тлели среди прекрасных затворниц на женской половине княжеских палат, где симпатии разделялись между вынужденными жить единым домом уходящей из жизни, нелюбимой уже женой и расцветающей с каждым днем, еще не подругой, но в глазах мира — уже невестой.
Роксана это сразу поняла. Ей нравилась юная Войкица; по волнению, которое пятнадцатилетняя пленница не в силах была скрыть, когда речь заходила о молдавском князе, по тревоге, с которой та прислушивалась к разговорам о далеких битвах, Роксана поняла, что юная княжна влюблена в Штефана не на шутку. В ее глазах Штефан вовсе не был убийцей отца, каким считала его мать, извечным заклятым врагом рода Басарабов, к которому обе принадлежали. В глазах Войкицы молдавский князь был героем и святым, под стать Георгию Победоносцу, изображенному на его боевом знамени. Он сразил уже однажды страшного дракона — турецкую рать, повергнет ее во прах и теперь. Между ними, правда, лежало двадцать пять лет; но по обычаю знатных семейств разница в возрасте не принималась в расчет, родовитые бояре брали в жены девчонок, которые могли бы им быть и внучками. Но Роксане было жаль княгиню Марию. Роксана помнила тетку, и теперь еще не старую, в расцвете молодости и красоты, когда ее, шесть лет назад, всей семьей провожали в Каламиту на корабль, увезший ее на другую сторону Черного Моря, в город и крепость Четатя Албэ. И вот новая встреча, с совсем иной Марией — преждевременно постаревшей, надломленной тревогами и горем. Но по-прежнему непреклонной, хранящей в гордой стати величие и достоинство Палеологов. Княгиня не была чем-либо больна; она без болезни угасала, считая свой земной путь оконченным и существование — ненужным.
Мария-Войкица настороженно встретила появление Роксаны, поколебавшей ее положение первой красавицы при дворе Штефана-воеводы. Но вскоре тоже прониклась к ней приязнью. Роксана не была соперницей; Войкице это подсказывал не еще полудетский ум, а зрелое уже женское чутье.
Одна из портьер отодвинулась, пропуская четвертую Марию — гречанку-карлицу, любимицу княгини. Переваливаясь на коротеньких ножках-пеньках, увешанная драгоценностями карла с важным видом проковыляла через покой; ее вид мог бы вызвать улыбку, если бы не злобный взгляд, буравивший, казалось, не только людей, но даже камни. На этот раз свирепые глазки карлы дольше всего задержались на двух княжнах — Роксане и Войкице.
— Снюхались красны девицы, — презрительно уронила она, проплывая под звон монист по ковру.
Это была, конечно, дерзость; из глаз юной мунтянки брызнули слезы, Мария-мать с негодующим видом выпрямилась на стуле. Роксана, напротив, не подала виду, что слова уродки достигли ее слуха. Ничем не отозвалась на выходку своей фаворитки и сама государыня. Только когда карла выкатилась из комнаты, пробурчав еще что-то себе под нос, Мария вздохнула и перекрестилась.
— Блаженны убогие духом, — сказала княгиня. — Судить их — дело господа, не наше.
С начала нашествия, с того дня, когда здесь нашла приют княжеская семья, в Хотине установился такой образ жизни, суровый и размеренный, напоминавший Роксане византийские будни их мангупского
Женская половина, по молдавскому, заимствованному у Рума обычаю — накрепко замкнутый мирок, куда сами паны пыркэлабы входили лишь изредка и при особой необходимости испросив перед тем разрешения у княгини, — женская половина тем не менее всегда знала, что происходит за его нерушимой границей — всем известным порогом. Новости приносили быстроногие служанки и рабыни, большей частью — цыганки, хотя главной их поставщицей была все-таки гречанка-карла, собиравшая известия с воли среди женской челяди, как боярин — оброк и дани с людей своих деревень. Но еще задолго до того, как Мария-уродка торжествующе вкатится в покои своей повелительницы, чтобы оповестить ее о новом происшествии, женская половина узнавала о том, что что-то стряслось. Может быть, это действовало обостренное постоянной опасностью женское чутье; может быть также, в укрывшемся за стенами отгороженном от мира пространстве Хотина важные вести не могли не носиться, как осенние листья в застоявшемся воздухе.
Так было и в этот день. Едва на стенах заметили появление дружины Чербула, как в большом покое княгини почувствовали, что снаружи что-то происходит. Никто не подал и виду, что взволнован или мучим любопытством: знатным дамам это было не к лицу. Но тишина в зале стала напряженнее, руки и пальцы, спицы и иглы замелькали быстрее.
Вкатилась карлица, долго шептавшая что-то княгине на ухо, под встревоженными взорами присутствующих. Потом ее высочество объявила всем, что в поле появились новые люди, пока — в малом числе, так что беспокоиться не следует.
Новости продолжали размеренно поступать на женскую половину. Высокородные затворницы постепенно узнавали о том, что неведомые пришельцы храбро бьются возле ворот с тем ужасным сбродом, который уже несколько лет обступает Хотин, что страже никак не удается опустить для них мост, наконец, что оставшиеся в живых — молдавские воины — вступили под сень твердыни и находятся в безопасности.
Сердца женской половины забились с новой тревогой и надеждой. Прибывшие в крепость люди могли доставить важные вести о событиях в тех местах, где шли бои, о судьбах отцов, мужей и братьев. Они могли, наконец, сообщить, что война приближается и к долине Днестра, где стоит Хотин.
Это, действительно, было близко к истине.
Войку был опознан, как только он вступил в крепость; младший из пыркэлабов видел его и под Высоким Мостом, и в Белой долине. Сотника сразу увели в дом, где у бояр и капитанов с ним состоялась долгая беседа. Потом старший из пыркэлабов послал к княгине жену куртянина с просьбой удостоить его разговором. Мария приняла Влайку в малом, личном покое, увешанном иконами, где проводила в молитве немалую часть дня. Выслушав старого воина, Мария величественно возвратилась к своему высокому креслу в большой комнате.
— Пусть войдет, — сказала она пыркэлабу.
Минуту спустя, держа в руке гуджуман, перед дамами предстал Чербул. Сотник глубоко поклонился своей государыне и выпрямился, удивленный той странной тишиной, которая его встретила. Ничто не нарушало ее нескольких долгих мгновений. Наконец слабый вздох заставил Войку повернуть голову, и он увидел Роксану.
Они стояли друг против друга, не в силах пошевелиться, пока, очнувшись, не увидели, что остались одни. Княгиня знаком подняла с кресел и увела с собой растроганных женщин, оставив племянницу наедине с мужем, которого не могла уже не принять.