Войку, сын Тудора
Шрифт:
Новых трудов и забот требовали теперь также мунтянские дела. Обменявшись листами, воеводы Семиградья и Молдовы Баторий и Штефан, решили ударить с двух сторон на Мунтению, оставшуюся без турецкой защиты, свергнуть изменника Лайоту, вернуть отчий стол князю Цепешу. Для этого следовало снарядить новое войско.
Спешно были разосланы письма — королям Казимиру и Матьяшу, московскому великому князю Ивану, римскому папе, германскому императору, венецианскому дожу. Штефан рассказывал в них о том, как уходили с его земли османы, как отступление многих полков напоследок обратилось в бегство, как был разбит турецкий арьегард, которым командовал сераскер и визирь Сулейман Гадымб. Воевода сообщал, сколько всего пленных, бунчуков, знамен, пушек и прочего оружия, сколько христиан перешло на его сторону, оставив армию Сулеймана.
— Боярин ждет, государь, — сказал Русич, просунув голову в дверь.
Штефан вышел на крыльцо большого дома, принадлежавшего куртянину лапушненского стяга. Ждавший князя под все еще жарким сентябрьским солнцем боярин Винтилэ обнажил голову, опустился на колени. Штефан знал уже о том, как Винтилэ погубил его опасного врага, немеша Ионашку; тайно покинув турецкий стан, боярин привез затем важные сведения обо всем, что творится в Мунтении, о силах господаря Басараба, об удобных направлениях для удара по этому беспокойному соседу. Теперь Винтилэ был готов вернуться во вражеский стан, служить и далее лазутчиком князю Молдовы, которому изменил.
— Снова готов предавать, пане Василе? — сурово молвил Штефан.
— Я не просил у тебя сребренников, княже, — ответил Винтилэ, не опуская глаз. — Как и не брал их у твоих супостатов. Да, предам их опять — одной изменой сниму с души другую, более тяжкую. Мою судьбу это уже не переменит, моя дорога — смерть.
— Не от меня тебе будет сия милость, боярин, — сказал воевода. — Ступай с богом, делай, что совесть велит. Его милость портарь Шендря растолкует тебе, что надо.
Штефан вернулся в камору и велел просить к себе капитана Чербула.
Нет, не ошибся князь, в порыве души назвав сына Боура капитаном, возвысив его перед войском и всей землей до отцовского достоинства. Не юнец уже Войку, но муж, статный витязь, искусный и храбрый, доказавший на деле, что умеет повелевать и добиваться победы. Протягивая руку для поцелуя склонившему колено рыцарю, Штефан вспомнил других вчерашних юнцов, сражавшихся в это лето; как быстро, почти мгновенно взрослели они в горниле войны! Воевода не забывал о том, как всего два года назад, приехав в Четатя Албэ, встретил этих двух ребят, Войку и Русича. Он вспомнил историю Влада, бежавшего с фряжской галеры и спасенного Чербулом и его отцом. Всего два года прошло, а Русич ныне — ближайший его слуга, умный, храбрый и преданный, воин и дьяк, апрод и советник, исполнитель самых важных его поручений, все остальное время — верный и неотступный начальник его личной стражи. А Войку, лучший сотник войска, отныне, наверно, — один из лучших капитанов его земли.
Штефан сделал верный выбор еще там, в Четатя Албэ, предложив обоим юношам служить. Цари, короли, владетельные князья во все времена в своих владениях были как боги. Но не боги в небе решают судьбы людей и стран, от великих до малых дел, а люди. Цари не могут быть вездесущими, всезнающими, во всем принимать решения. И поэтому неизбежно перекладывают большую часть собственных естественных обязанностей на плечи своего окружения. Вот и получается, что в том или другом деле, даже важном, у самого монарха оказывается меньше власти, чем у низкого слуги, который водит к нему женщин, приносит сплетни и может настроить против самого высокородного вельможи, против собственного наследника; холуя, который, пользуясь близостью к венценосцу, намеренно, хитро и подло возбуждает в его душе чувства, свойственные ему самому: недоверие, зависть и жадность, но прежде всего — страх. Вот почему воевода, прежде чем приблизить к себе человека, присматривался к нему долго и тщательно. Русич стал ближним, доверенным почти сразу, и этот выбор себя оправдал. Войку держался вдали; но Штефан сумел и его оценить, найти ему место по достоинству. Теперь у воеводы одним толковым, честным и храбрым родичем больше. Находка, ценная вдвойне и втройне.
— Тебе многое простилось, пане капитан, — молвил воевода, пряча улыбку. — Сказать правду, и прощение, и награда тобой заслужены. Не вознесись!
— Мы с отцом — простые ратники, государь, — ответил Чербул. — На том и стоим.
— Вот-вот, сие и есть гордыня! — господарь поднял витязя, сел на лавку. —
Войку молчал. Опять победа, и опять у него с воеводой — бой, опаснее, чем битвы с врагом. Нынешний Чербул был мудрее, Чербул знал: одна правда у ратника, другая — у князя, и сойтись им дано очень редко, разве что в самом главном — в готовности отдать за отчизну жизнь. Но Штефан и не мыслил затевать с воином спор о том, чья правда ближе к единственной истине — той, что держит в чистоте совесть и господина, и слуги.
— Не жаден я до крови, сын мой, как думал ты тогда, как мыслишь, может, и сейчас, — негромко заговорил князь. — Тебя ради, таких, как ты, детей земли нашей, беру на душу грех, врагов устрашить стараюсь. И я еще человек, сиречь сосуд изъянов, как каждый смертный. Иные паны-бояре и зверем зовут, охочим до крови. А чья в том вина? То жизнь приучила, прошедшая среди них, — пить кровь, искать, где пахнет кровью. Истинно так: заставила, вменила в привычку, и бывает — не оторваться! Тебе не грозит такое. — Штефан-воевода, спохватившись, опять понизил голос. — Рубись ты без отдыха хоть целую жизнь, не пролить тебе столько крови, сколько льет ее государь, рожденный среди палачей, выросший в запахе крови, среди ее потоков, как мясник.
Воевода помолчал, глядя в раскрытое окошко, за которым разгорался закат. Трудно было, начав, остановиться; в молчании молодого капитана — казалось Штефану — скрывалось упорство, звучал вызов.
— Рожденный для этой жизни, еще с колыбели ты — живая мишень, — продолжал Штефан, и видно было, как трудно ему дается спокойная, ровная речь. — Младенцем, ребенком, юношей остаешься дичью, за коей без отдыха, днем и ночью крадутся бесчестные охотники с кинжалом и ядом, с без промаха бьющей из засады отравленной стрелой. Но вот — о чудо! — ты добрался до престола, к которому приговорен, добрался живой. Ты не умеешь еще править, а вокруг тебя — сотни скрытых ворогов, дающих тысячи советов, измысленных тебе на погибель. Ты окружен тайными супостатами, но все улыбаются тебе и льстят. Как узнаешь, кто друг, кто искренен, в чьих устах — правда? Как сдержать руку, властную над жизнью их и смертью? Не поддаться страху, подмывающему вслепую бить по всем головам, куда ни попадет, как рубит путник, окруженный волками во тьме ночной? Не озвереть, вконец, остаться в земле своей добрым хозяином, не истребить своих верных, не разрушить опор своей власти и остаться притом живым, с пользой служа отчизне? Ты видел измену в нашем доме, когда в него вломились враги. Скажи же мне, неиспорченная душа: как сотворить такое чудо, если ты смертен, если ты только человек?!
— Прости, государь, — тихо ответил Войку, — ты сам сказал: если — человек. Человек в тебе всегда дает совет, сколько ни есть вокруг кривды.
Воевода вздохнул, невесело улыбнулся. Вспомнилась еще одна жуткая история его времени — смерть Карла Седьмого, французского короля. Карл умер от голода: он не решался есть, опасаясь яда, в уверенности, что его все время пытаются отравить люди принца Людовика, родного сына, сбежавшего от отца и нашедшего убежище при дворе Филиппа Доброго, бургундского герцога. Пятнадцать лет назад отец умер, сын воссел на его трон. И Людовик, теперь — Одиннадцатый, ныне правит Францией, удивляя мир жестокостью, вероломством и чудовищной скаредностью.
— Вот ты и постиг сию премудрость, — сказал князь. — Держись же ее, слушайся совести, начальствуя над людьми. Русич даст тебе мой лист — к их милостям Думе и Германну; будешь для начала у панов белгородских пыркэлабов помощником, третьим капитаном в крепости. А пойдет пан Тудор на покой — примешь чету его милости.
— Спасибо, государь, — отвечал Войку с тайным вздохом облегчения; слава богу, разговор пошел о делах.
— Ты хотел бы, наверно, забрать в Четатя Албэ жену, — продолжал князь. — Повремени еще, витязь, это просьба, а не приказ, просьба родича, — сдержанная сердечная улыбка осветила лицо воеводы. — Княгиня Мария, боюсь, тяжко больна. Пусть племянница побудет с нею еще в Хотине, а потом — в Сучаве, все устроится.