Войку, сын Тудора

Коган Анатолий Шнеерович

Мессер Антонио погиб во время последнего штурма. Турецкий дротик пробил сердце Зодчего у парапета надвратной башни, которую тот защищал с горсткой белгородских гуситов.

Старый шлях тянулся вдоль Днестра, мимо ивовых зарослей в зеленеющей пойме, мимо оплывших курганов — стражей близких степей. За великой, полноводной рекой — Тирасом древних эллинов — простиралось зеленое море Дикого поля. Время от времени среди буйных высоких трав зоркий глаз Чербула различал головы в острых шлемах, блеск оружия; изредка в руках невидимого всадника над зеленой стеной проплывал бунчук знатного ордынца. Татары хозяйничали в поле, следили за этим берегом, не решаясь, однако, напасть.

На

вечерних привалах собирались вокруг костров; у воинов были свои, у торговых людей — свои. Рыцари и войники вспоминали бои двух минувших нашествий; добрым словом поминали павших. Приходил со своей виолой менестрель Лоран; юноша собирался поселиться в Белгороде, где жила община таких же, как он, потомков французских альбигойцев, искусных ювелиров и литейщиков. Под треск костра дивно звучали баллады и кантилены, фаблио и обрывки норманнских саг, из которых вставали образы героев-рыцарей, их невест и жен, и слышался звон волшебных мечей, носивших, как воины, собственные имена, звуки рога, плеск воды у бортов быстроходных драккаров. Особый успех у слушателей, однако, имели две песни юного Лорана — о гордой красавице, встреченной Штефаном-воеводой на реке Дунае, и о благонравной Клотильде, целомудренной супруге барона-крестоносца. Первую менестрель подслушал на биваке войников в кодрах, вторую получил в наследство от деда и отца, таких же странствующих певцов.

Как старший среди капитанов, начальник воинского конвоя, пан Молодец, бдительно следил за тем, как расходуется содержимое бурдюков, взятых в дорогу войниками и слугами витязей, пропустить пару чарок на сон грядущий капитан разрешал охотно, решительно пресекая любые попытки напиться всерьез. Когда же торговец из Волыни с угодливо-хитрой миной приволок рыцарям подарок — бочонок огненной холерки со своего воза, капитан влепил незадачливому дарителю оглушительную пощечину, а бочонок разбил ударом ноги.

Больше, до конца пути, никто не смел распечатывать сосуд с чем-нибудь более крепким, чем обычное красное вино.

Ехали весело, отдыхали еще веселее. Очень многие были молоды; люди постарше не решались еще отправляться в опасный путь. Бедствия, выпавшие в то лето на долю Земли Молдавской, в этой части света коснулись почти каждого, и мало оставалось таких, кто не претерпел разора, раны, утраты. Но самое тяжкое было уже позади; города и села восставали из пепла, людские души сбрасывали груз обид. Во всем чувствовалось великое облегчение, охватившее людей этого края и окрестных земель — православных и католиков, мусульман и иудеев, ортодоксов и еретиков. Начиналась осень, спадала жара небывало знойного лета, но в речах, в делах и устремлениях людей расцветала весна. Только Войку Чербула всеобщее воодушевление не могло захватить. Смерть учителя, разлука с любимой, тревога о том, что стало с родным городом и домом, о Юнис-беке, все еще не пришедшем в себя, — многое омрачало Чербулу дорогу, казавшуюся остальным и легкой, и приятной.

Немало всяческих чудаков, как на всех великих дорогах мира, ехало с большим обозом в Белгород — первым после нашествия Мухаммеда. Одного из них — планетария, называвшего себя магистром Астрологусом, — охотно принимали у воинского костра. Магистр, еще не старый, хотя весьма ученый, оказался веселым и свойским малым. Он охотно рассказывал о тайнах своего ремесла, о влиянии планет и звезд на людские судьбы. Со смехом попивая тигечское, вспоминал забавные истории, случавшиеся с ним и его учеными коллегами при дворах властителей в разных странах, больших и малых.

— Самая любопытная встреча и беседа, — признался Астрологус, — у меня самого была с господином сей земли, герцогом Штефаном.

Герцог Штефан любезно принял меня…

— И велел тут же вздернуть! — со смехом громыхнул Бучацкий. — Только планеты и светила пана магистра, сжалившись, вынули ученого пана из петли и доставили сюда, верхом на помеле!

— Ваша милость, какое невежество! — магистр всплеснул руками, нисколько не сердясь. — Помелом для полета пользуются исключительно ведьмы, сиречь дамы, особы прекрасного пола; мужи передвигаются по воздуху с большим удобством и почетом, восседая на спинах дьяволов, если они христиане, ифритов и джиннов, если приверженцы Мухаммеда-пророка. Преславный герцог Штефан принял меня любезно и повелел составить ему гороскоп.

— И вы предсказали его высочеству долгую жизнь, богатство и славу, — с улыбкой предположил Фанци, осторожно пригубив слишком полный кубок.

— Больше, рыцарь, гораздо больше! — воскликнул планетарий. — Я нарисовал величественную картину, способную смутить хоть кого. Час и день рождения герцога, вычислил я, расположение светил в тот день и час свидетельствуют о том, что его высочество не только разобьет безбожного султана. Святейший отец римский папа сплотит очень скоро великий союз христианских государей, создаст великую армию и поставит над нею верховным капитаном его величество Штефана. Во главе сего святого воинства герцог Штефан окончательно разгромит Большого Турка, освободит от неверных священный Константинополь и станет основателем новой, на сей раз — вечной христианской империи.

— И что сказал твоей милости наш воевода? — с насмешливым любопытством спросил капитан Молодец.

— Его высочество, победитель осман, вынул из сундука большой кошелек, полный золотых монет, — сообщил веселый планетарий. — Вынул и хорошенько потряс им в воздухе, чтобы я как следует насладился их прекрасным звоном. Затем положил обратно в сундук.

— Як бога кохам, — не вытерпел пан Велимир, — палатин Штефан — мудрейший из государей!

— Истинно, ваша милость, — с юмором кивнул Астрологус. — «Вы показали мне, магистр, блеск моей будущей империи, — сказал герцог Штефан. — Я дал вам за это послушать звон вашего будущего золота. Того золота, которое будет вам вручено в тот самый день, когда я въеду в Константинополь, столицу моего будущего царства.»

Много разных историй, веселых и грустных, можно было услышать и в пути. Ничто не могло, однако, отвлечь Чербула от печалей и забот.

Войку почти все время старался держаться рядом с Юнисом. За ними в мужском платье ехала подруга молодого бека, гречанка Гелия. Никто из прочих путников не мог даже заподозрить, что этот юный осман, молчаливый и скромный, на самом деле — женщина, под мнимой замкнутостью скрывающая неукротимое упорство и пылкость своих буйных предков — мореплавателей, пиратов, открывателей новых земель. Всю дорогу осман молчал; молдавский витязь тоже редко нарушал тишину.

Что свело его с Юнисом, думал Войку, и снова сводит вместе? Только война, только вражда между их народами, обязывающая их быть врагами. Чему же должны более повиноваться оба — родившейся меж ними дружбе или законам вражды? Может ли быть справедливым закон, обрекающий людей на вражду, даже если они не видели еще друг друга, не взглянули друг другу в глаза, даже если рождены, чтобы стать друзьями? Не страшный ли это грех — обрекать людей на вражду? Если она для них, тем более, неестественна? Осуждать на взаимную ненависть лишь потому, что враждуют властители, враждуют державы, враждуют народы и племена? Так они враждовали всегда, не могли иначе! При чем же здесь люди, Войку и Юнис? Почему из этого круга никому не дано вырваться?