Война девочки Саши
Шрифт:
Один подошёл потом, улыбался, по плечу похлопал. Сказал что-то. Молодой, и двадцати нет. Сытый, гладкий, нахальный. А бабушка морщинистая, смуглая, руки за спиной спрятала, потому что хотелось вцепиться ей в эту откормленную рожу. Сдержалась. За печкой прятались две внучки. Пропадут без неё.
Через неделю Сашина тетка отдала бабушке трёхлетнего брата Колю – присмотреть, пока сама в поле работала. Девчонки пеленали кукол в доме, бабушка возилась с печью, а Коля сидел на пороге, играл с единственной своей игрушкой – серебристым солдатиком-пограничником. С порога то и дело доносилось его бормотание
По улице шёл пожилой немец. Форма пыльная, лицо усталое, из-под пилотки – седые волосы неровными вихрами. У бабушкиного дома приостановился, дышит тяжело, лицо платком утирает, видно, жарко ему в сапогах и в форме. А Колька, дурачок, пограничника поднял, прицелился в чужого солдата игрушечным серебристым ружьём и затянул своё:
– Тыщ-тыдыщ!
Немец нахмурился. Снял с плеча автомат, к плечу приложил, прицелился. Колька онемел. Смотрит в черный зрачок смерти и едва дышит. Крошечным своим умишком понял, что конец ему сейчас, что вся его трёхлетняя жизнь в руках вот этого страшного краснолицего человека.
Бабушка немца в окошко увидала – бросилась к порогу. Схватила Кольку-дурачка, в сени втолкнула, закрыла его собой.
– Иди, иди себе, – замахала на немца руками. – Иди, он малой ещё, не понимает. Иди, ради бога!
Немец автомат опустил, шагнул к бабушке и вдруг заговорил. Показывал пальцем на Кольку, на автомат, мотал головой: «Найн, найн!» У самого в глазах чуть не слёзы. Девчонки кукол бросили, стоят с открытыми руками. Бабушка от немца отступает, Кольку за спину прячет. Немец что-то постоянно повторяет. Достал из кармана фотокарточку, тычет в неё пальцем. А там он с красивой женщиной, рядом трое мальчишек в коротких шортах.
– Тыщ-тыщ – найн, найн! – мол, пошутить хотел.
– Иди уже, – сурово сказала ему бабушка. – Напугал ребетёнка.
Иди себе.
Немец голову опустил. И вдруг полез в сумку, достал шоколадку, сует её Кольке.
– Нимм, нимм (Возьми).
Колька и рад бы, да штаны от страха мокрые.
– Возьми, Колька, – сказала бабушка.
И Колька трясущимися руками взял шоколадку. Немец ещё что-то сказал, погладил Кольку по голове и ушёл.
Через пару недель, когда жителей окраины сгоняли в колонну, чтобы вести на станцию, а оттуда в концлагерь, Саша узнала среди солдат и того пожилого немца, что подарил Кольке шоколадку. Он тоже кричал, замахивался на кого-то прикладом, толкал в спину старух. И всё это с каким-то страшным, пустым лицом.
Увидел Сашу с бабушкой – отвернулся.
Эшелон
В конце августа окраина Семилук была разбужена рёвом моторов и криками на лающем немецком языке. На деревенской улице остановились полдесятка грузовиков, из них выскочили солдаты в серой форме и начали методично выгонять жителей окраины на улицу.
– Началось, – вздохнула бабушка, едва выглянув в окно.
Бабушка помнила Гражданскую и революции, да и слухи по дворам давно ходили. Поэтому узел с одеждой и нужными вещами давно стоял под дверью. Она едва успела поднять Сашу с сестрой, умыть их в кадке с водой, погасить в печи огонь, как в дверь заколотили прикладом.
– Иду,
На улице – крики, плач, редкие выстрелы. Пока в воздух. Бабы ревут, тащат из домов то, что под руку попало. Вон Семёновна, дура старая, герань в горшке тянет, дед Степан зачем-то хомут ухватил и несёт, словно самое дорогое. Самовары, чугунки, фотографии в рамках, иконы. А многие босые, в одежде, в которой в хлев ходили.
Немцы торопят, но дают на сборы минут десять, о чём орёт в мегафон на плохом русском долговязый офицер. Но разве за десять минут разберёшься, что ухватить из рассыпающейся, словно карточный домик, жизни.
Кто-то прячется. Его выволакивают за волосы, за одежду. Кто-то в панике бежит. Ему стреляют в спину. Уже приволокли окровавленное тело хромого Иваныча. Его в самом начале войны зацепило осколком, он и вернулся из госпиталя обратно в Семилуки. Да, видно, смерть только отсрочила свою работу.
Таких умных или опытных, как бабушка, немного. Они идут с узлами, чемоданами. Они ждали. Предатель Бируков и тут выкрутился, стоит в стороне, словно его это вовсе не касается, курит с полицаями. Даже улыбается, гад.
Немцы построили жителей Семилук в длинную вереницу, сами стали по бокам и погнали людей на станцию. Грузовики медленно поехали следом.
– Хоть бы детей посадили, сволочи, – ворчит под нос бабушка. Она идёт, придерживая на плече огромный узел.
– Слышь, поднёс бы, – толкает узлом бредущего рядом молодого немца.
Тот смотрит на неё недоумённо.
– Не учили старшим помогать?
Немец пожимает плечами, отходя в сторону от безумной старухи.
Идут медленно. Солнце поднимается. Жарко. Саша в зимней одежде вспотела. Сестра просит пить. Бабушка достаёт из узла запасённую бутылку воды. Но разрешает сделать только несколько глотков. К бабушке тут же бросается соседка.
– Михайловна, дай и мне! В горле пересохло.
– Обойдёшься! – огрызается бабушка, пряча бутылку обратно в узел. – У меня вон две девки. Не подумала сама – терпи теперь.
Соседка бранит бабушкину жадность, но отходит в сторону.
Идут мимо голых стен эвакуированного завода, мимо пустых полей, поваленных телеграфных столбов. Через мост, который уходящая Красная армия взорвала, чтобы немцы не прошли дальше, в Воронеж, а немцы нагнали солдат и восстановили за ночь. Переправу наладили худую, мост скрипел и качался даже под ногами пешеходов.
Ближе к вечеру добрели до узловой станции Латная. Огородили поле колючей проволокой, загнали туда людей и, казалось, забыли про них. Прошли сутки, вторые. На третьи пригнали по дороге и загнали под колючку ещё одну деревню. Стало теснее, шумнее. Зато Саша увидела тётку с младшим братом. Под жарким солнцем без воды и еды умер кто-то из стариков. Его положили с краю поля, под самую колючку. Немцы тело не забрали, ходили мимо, морщили носы.
Наконец подогнали поезд с открытыми платформами и принялись грузить людей. На одной платформе уже было полно раненых красноармейцев. Их охраняли строже, по краю стояли вооружённые до зубов автоматчики. Гражданских загнали безо всякой охраны.