Война, какой я ее знал
Шрифт:
На Филиппинах генерал Макартур{173} высадился на Лузоне и к моменту завершения операции «Балдж» в Европе находился в предместьях Манилы. [169]
Русские войска, стремительно продвигаясь на запад, взяли Варшаву, Краков и Лодзь и находились в ста пятидесяти километрах от Берлина.
Авиация стран антигитлеровской коалиции продолжала превращать Германию в руины, в то время как их флот господствовал на море.
P. D. Н.
«Балдж»
Ночь 19-го числа я провел в расположении 20-го корпуса в Тионвилле, позвонил оттуда и распорядился, чтобы 5-ю дивизию отвели с передовой, и затем поехал в Люксембург. На следующее утро я прибыл в штаб-квартиру Брэдли в Люксембурге и узнал, что он, не предупредив меня, перевел штурмовую бригаду «Б» (бригадный
Пока мы с Брэдли обговаривали перспективы совместных действий Первой и Третьей армий, позвонил Эйзенхауэр и сообщил Брэдли, что, ввиду плохого телефонного сообщения между Брэдли и частями Первой и Девятой армий Соединенных Штатов, оперативное командование обеими этими армиями переходит к Монтгомери. В действительности предлог не имел под собой основательной почвы, и мне показалось, что Брэдли пытаются отвести на запасный путь, то ли вследствие утраты доверия к нему, то ли потому что Эйзенхауэр не видел иного пути удержать Монтгомери от «перегруппировки».
Говоря о медлительности Монтгомери, я вспоминаю то, что сказал сержант Микс еще тогда, когда мы только начинали и Монтгомери героически топтался возле Кана{174}, пока мы вели мяч к воротам. Тогда Микс заметил: «Господи, генерал. Если генерал Монтгомери не пошевелится, его парни напрочь прирастут к траве и сами пустят побеги».
В любом случае, генерал Брэдли принял данное сообщение, по сути означавшее его понижение в должности, с мужеством, подобавшим настоящему солдату. На протяжении всей последующей кампании он ни разу не пытался вмешаться в действия Третьей ар [170] мии, хотя мог бы, поскольку теперь она стала фактически единственным соединением, оставшимся под его управлением. С другой стороны, я всегда держал его в курсе относительно собственных планов и обсуждал свои замыслы с ним и с его штабом, отчего только выгадывал.
Из Люксембурга я направился в Арлон, где повидал Мидлтона, Милликина, Гэффи и Пола, узнав от Мидлтона картину происходящего, что называется, из первых рук. 8-й корпус сражался хорошо, однако беда заключалась в том, что от него почти уже ничего не осталось – если не считать 101-й воздушно-десантной дивизии{175} в Бастони – и он не мог представлять собой серьезную опасность для противника. Также в Бастони находилась одна штурмовая бригада 9-й бронетанковой и одна 10-й бронетанковой дивизии, а также 705-й противотанковый дивизион{176}, некоторое количество артиллерии с расчетами из цветных парней и интендантские части, также из числа цветных. В отличие от некоторых цветных солдат и офицеров артиллерии, цветные из интендантских частей вооружились винтовками и неплохо сражались.
После встречи с Мидлтоном и другими я нанес визит в штаб 9-й и 10-й бронетанковых дивизий, а также 4-й и 80-й пехотных дивизий (все они располагались к северо-востоку от Люксембурга). Я распорядился, чтобы командовавший 10-й бронетанковой дивизией генерал Моррис{177} взял под свое прямое начало обе имевшиеся в наличии штурмовые бригады его дивизии и одну штурмовую бригаду 9-й бронетанковой, дислоцированной по соседству, а также 4-ю пехотную дивизию на время, пока с юга не подойдет 12-й корпус генерала Эдди. Я велел командовавшему 9-й бронетанковой дивизией генералу Леонарду перевести свою штаб-квартиру так, чтобы присоединиться к 8 корпусу и принять командование двумя штурмовыми бригадами 9-й бронетанковой дивизии и одной – 10-й в Бастони. По моему мнению, разделять 10-ю и 9-ю бронетанковые дивизии не следовало, однако ситуация в тот момент этого требовала. Мне приходилось буквально не слезать с телефона, чтобы договориться о прибытии самоходок и дивизионных танковых батальонов, о развертывании полевых госпиталей, чтобы обеспечить [171] поставки боеприпасов и инженерного оборудования для наведения понтонных мостов, и т. д. и т. п. Затем я приказал командирам двух танковых дивизий и 4-й пехотной дивизии перетрясти свои противотанковые дивизионы и перевести часть людей в стрелковые подразделения, поскольку во всех трех вышеназванных дивизиях отчаянно не хватало людей.
На
21-го мне несколько раз звонило разное начальство, озабоченное тем, действительно ли я готов начать контрнаступление всего тремя дивизиями. Я по-прежнему настаивал на том. что предпочтительнее атаковать сразу пусть и небольшими силами, чем ждать, пока они удвоятся, но лишиться эффекта внезапности. В тот момент я не сомневался, что 23-го, крайний срок 24-ю я подниму корпус генерала Эдди, который вольется в операцию с 5-й пехотной, 10-й бронетанковой дивизиями и, возможно, 4-й пехотной дивизией, хотя последняя остро нуждалась в получении пополнений и отдыхе. Я пребывал в уверенности тогда и заявляю сегодня: Первая армия могла бы атаковать противника с севера во фланг 23-го числа, если бы того пожелало ее командование. Я боялся, как [172] бы противник не предпринял ложный маневр к югу от Эхтернаха поблизости от мест дислокации 4-й дивизии. Знай Рундштедт ситуацию, как знал ее я, он бы непременно так и поступил, но система оповещения у немцев всегда работала крайне скверно, и я сомневаюсь, что он представлял себе, где находится Третья армия и в каком направлении она двигается.
Я созвал совещание штабов 3, 12 и 20-го корпусов в Люксембурге. 8-й корпус находился слишком далеко, поэтому его штаб не смог участвовать в заседании. Как и всегда накануне крупной акции, все испытывали сильнейшие сомнения – все, кроме меня. Мне всегда доставалась незавидная роль луча света в непроглядном мраке нерешительности накануне жаркого дела, причем как для тех, кто был подчинен мне, так и для тех, кому подчинялся я. Между тем не могу не признаться, что в тот момент и меня терзали сомнения в успешном исходе операции, причем даже тогда, когда в 17.00 21 декабря 4-я пехотная дивизия телефонировала о начале яростной атаки неприятеля, обернувшейся позднее пшиком. Я волновался главным образом потому, что планировал открыть боевые действия на день позднее и боялся опоздать, поскольку когда мы атакуем, врагу приходится обороняться, в то же время, когда мы вынуждены защищаться или только готовимся к атаке, враг может ударить на нас. В ту ночь Милликин попросил меня отложить контрнаступление до 06.00 22 декабря.
Несмотря на серьезное сопротивление, отвратительное состояние дорог и нехватку мостов, в этот час 3-й корпус пошел на прорыв и продвинулся в среднем на двенадцать километров. Это было меньше, чем я рассчитывал, но мне приходилось отдавать себе отчет в том, как тяжело разворачивать наступление. Кроме всего прочего, я чувствовал, что враг не будет оказывать масштабного противодействия еще в течение тридцати шести часов, а к тому моменту, как я надеялся, развертывание операции уже полностью осуществится.