Война Калибана
Шрифт:
Бобби, ссутулившись, сидела за столом. Рядом с этой горой женского тела мебель казалась позаимствованной из детсада. Сорен куда-то ушел, и это было хорошо. Военному делу его не обучали.
— Итак, предположим, вы окопались перед лицом серьезной угрозы, — начала Авасарала, присев за стол Сорена. — Скажем, вы на Луне, а некая третья сила швырнула в вас комету. Массивная атака, понимаете?
Бобби взглянула на нее сперва с недоумением, но потом, пожав плечами, поддержала игру:
— Предположим.
— Какая причина заставит вас выбрать именно этот момент, чтобы ввязаться в драку с соседом? Вы потеряли голову от страха? Или подозреваете, что комету
— Речь о Венере и боях в системе Юпитера, — поняла Бобби.
— Метафора охренеть какая прозрачная, — признала Авасарала. — Так в чем причина?
Бобби качнулась на стуле. Пластиковые ножки под ней заскрипели. Десантница сощурила глаза, открыла рот, закрыла, нахмурилась и все-таки заговорила:
— Я собираю силы. Если я истрачу все резервы на отражение кометы, то, как только угроза минует, я проиграла. Сосед застанет меня без штанов. Бах! А если я сперва напинаю ему задницу, то, когда все кончится, победа за мной.
— Но если бы вы объединились…
— Для этого соседу надо доверять, — покачала головой Бобби.
— Вам обоим на головы падает миллион тонн льда. Почему бы не довериться ближнему?
— Зависит от обстоятельств. А если он землянин? — сказала Бобби. — В системе три основные военные силы, плюс сколько-то могут собрать астеры. За трехсторонним противостоянием долгая история. Кто-то хочет иметь на руках все козыри к тому времени, когда наконец случится то, что готовится на Венере.
— И если обе стороны — Земля и Марс — рассуждают так же, мы потратим все силы на подготовку к следующей войне.
— Угу, — согласилась Бобби, — и вместе проиграем эту.
Глава 24
Пракс
Пракс находился в своей каюте. Он знал, что для корабля это большое помещение. Можно даже сказать, просторное. Но все жилье здесь было меньше его спальни на Ганимеде. Он сидел на гелевом матрасе, прижатый к нему гравитацией ускорения, от которой руки и ноги казались слишком тяжелыми, и размышлял, не могла ли внезапная перегрузка — а особенно постоянные перемены силы тяжести, неизбежные в космическом перелете, — запустить некий эволюционный механизм восстановления душевного и физического здоровья. Сила, прижимавшая его к постели или к полу, так напоминала обычную усталость, что легко верилось: стоит хорошенько выспаться — и все пройдет, все наладится.
— Вероятно, твоя дочь погибла, — произнес он вслух и выждал, наблюдая за реакцией тела. — Мэй, вероятно, мертва.
На этот раз он не разрыдался: прогресс.
Ганимед остался в полутора сутках пути, и его уже не было видно невооруженным глазом. Юпитер, отражавший свет Солнца, походившего отсюда на очень яркую звезду, превратился в смутный диск, цветом и формой похожий на розовый ноготок. Рассудком Пракс сознавал, что падает к Солнцу, от системы Юпитера к Поясу. Через неделю светило вырастет вдвое против теперешнего, хотя все равно останется крошечным. Перед огромностью этих расстояний, непостижимых человеческим опытом, все выглядело незначительным. Никуда не денешься: его не было рядом, когда Бог творил горы — на Земле, на Ганимеде и еще дальше и темноте. Пракс сидел в металлокерамической коробочке, которая обменивала материю на энергию, чтобы перебросить полдюжины приматов через вакуум, превосходящий по объему миллионы океанов. В сравнении с этим могло ли что-то быть важным?
— Вероятно, твоя дочь мертва.
На этот раз слова застряли в горле и едва не задушили его.
«Все это, — рассуждал
На «Росинанте» ритм жизни поневоле замедлился. Ему пришлось остановиться. Делать было нечего, предстояло переждать долгое падение в сторону Солнца, к станции Тихо. Пракс не мог найти для себя занятия. Раньше была станция — пусть раненая и умирающая, — была погоня. А здесь только отведенная ему каюта, ручной терминал и тренировочный костюм на несколько размеров больше, чем нужно. И маленькая коробочка туалетных принадлежностей. Все, что ему осталось. Но при этом пищи и чистой воды хватало, чтобы мозг снова начал работать.
С каждым часом Пракс как будто все больше просыпался. Он понял, как сильно пострадали его тело и разум, только когда началось улучшение. То и дело он воображал, что уже вернулся к норме, но какое-то время спустя убеждался: нет, может быть и еще лучше.
Так он и изучал сам себя, ощупывая рану посреди своего маленького мира, как исследуют языком дыру на месте зуба.
— Твоя дочь, — проговорил он сквозь слезы, — возможно, мертва. Но если нет, ты должен ее найти.
Так было лучше. Если не лучше, то по крайней мере правильнее. Он наклонился вперед, уперев подбородок в кулаки. Осторожно представил маленькое тело Като на столе. Когда мозг взбунтовался, требуя думать о чем угодно, лишь бы не об этом, Пракс сдвинул картину и представил на месте мальчика Мэй. Тихую, спокойную, мертвую. Горе выплеснулась из пространства над животом, а Пракс наблюдал за ним, словно за чем-то посторонним.
В аспирантуре Пракс участвовал в изучении Pinus contorta. Из всех разновидностей земных хвойных деревьев сосна скрученная оказалась наиболее устойчивой к пониженной гравитации. В обязанности Пракса входило собирать опавшие шишки и выжигать из них семена. В природных условиях сосна скрученная прорастает только после пожара. Смолистые шишки лишь ярче разжигают пламя, даже ценой жизни родительского дерева. Чтобы пробиться к лучшему, семенам надо пройти через худшее. Чтобы выжить, надо пройти через смерть.
Пракс это понимал.
— Мэй умерла, — сказал он. — Ты ее потерял.
Он не ждал, что боль пройдет. Она не пройдет никогда. Но нельзя было позволить ей разрастись настолько, чтобы лишить его сил. Пракс чувствовал, что наносит себе неизлечимую душевную рану, но это входило в его план. И насколько он мог судить, план работал.
Звякнул ручной терминал — два часа истекли. Пракс тыльной стороной ладони вытер слезы, глубоко вдохнул, выдохнул и встал. «Два часа дважды в день, — решил он, — достаточно долгий срок в огне, чтобы закалиться для новой жизни, где меньше свободы и больше калорий. Хватит, чтобы держаться». Умывшись в общем туалете — команда называла его гальюном, — он прошел на камбуз.
Пилот — которого звали Алексом — стоял у кофеварки, беседуя с панелью связи на стене. Кожа у него была темнее, чем у Пракса, в редеющих черных волосах виднелись первые белые нити. И в голосе слышалась странная тягучесть, свойственная некоторым марсианам.
— Дает восемьдесят процентов и срывается.
Микрофон выдал в ответ что-то веселое и непристойное. Амос.
— Говорю тебе, клапан с трещиной, — настаивал Алекс.
— Я два раза проверял, — упорствовал из стены Амос.