Война с Востока. Книга об афганском походе
Шрифт:
– Эй, сынки, куда корреспондента девали? – Белосельцев вылез из люка, увидел Мартынова, вечереющее зеленое небо и красную закатную степь. – А я вас ищу. Артисты приехали, будут концерт давать.
Получили в дорогу две горячие солдатские лепешки и поехали в часть.
На открытой дощатой сцене нарумяненный фокусник извлекал из зеркального ящика то платок, то живого попугая, то рюмку. Солдаты ахали, восхищались, розовели от наслаждения, как дети, и вместе с ними офицеры, комбриг запрокидывал в смехе помолодевшее, ставшее наивным лицо. После фокусника вышла певица, молодая, в открытом платье, не очень умело, эстрадно поводя плечами, наступая на доски маленькой туфелькой, пронося над полом длинный
Белосельцев вдруг испытал к ним ко всем такую любовь и нежность, что эта нежность и слезная, расширяющая сердце любовь сделали его огромным, до неба, до высокой хрустальной звезды. Ему казалось, он стоит посреди пустыни, держит на своей огромной ладони и эту эстраду, и певичку, и фокусника, и усталого, с обгорелым лицом комбрига, и сидящих на лавках солдат. Не даст им умереть и погибнуть.
С Саидом Исмаилом, который находился в расположении афганского полка на краю Кандагара, они летели в кишлаки, где проходила раздача земли, и куда, проделав долгий маршрут, пришли, наконец, трактора. Вертолет, раззвеневшись, слил свои лопасти в прозрачный солнечный вихрь, пружинно отжался, косо понесся. Сначала над взлетным гудроном с жирными гудронными росчерками, следами от ударов шасси. Потом над земляными ячейками, в которых уютно, как в люльках, уместились острокрылые самолетики. Над хрупкими купольными строениями, похожими на глиняную посуду, поставленную для обжига в печь. Развернулся над зеленой веной реки, с мелями, пустыми протоками, полными донного гравия, длинными островами, омытыми изумрудной водой. Мерно, плавно пошел, повторяя течение реки, увлекаемый в азиатские толщи.
Белосельцев у иллюминатора, отодвинув ногой лежащий на полу автомат, смотрел на бурые горы, безлюдные от сотворения мира, накрытые пыльным одеялом, без тропы, без следа, овеваемые ветром и солнцем. У подножий зеленели робкие лоскутья крестьянских наделов, тончайшая пленка жизни, чудом возникшая среди камней и отрогов.
Летчики в шлемофонах сидели в стеклянной кабине. Один держал на коленях карту, где струилась все та же река, виднелись все те же предгорья и чернела изломанная резкая линия, – путь ушедших вперед тракторов.
– Смотри! – тронул его за рукав Сайд Исмаил, в новеньком камуфляже, в ремнях, гордившийся своей офицерской формой. – Пустыня!.. Палатки!.. Кочевники!..
В стеклянный круг, наполнив его огнем, глянуло красное око пустыни. Как внезапный ожог. Туманное пожарище разлитых до горизонта песков. С рябью застывшего ветра, с языками барханов. Дышало, туманилось от бессчетных неразличимых песчинок, поднятых ветром. Он приблизил лицо, погружая его в красные горячие отсветы. Водил по пустыне глазами, оглаживал, прижимался щеками к округлым холмам, клал ладони на горячие лбы барханов.
Внезапно увидел крохотные черные пятна. Оглянулся на Сайда Исмаила, и тот, ожидая его взгляда, стал кивать. Белосельцев понял – кочевые шатры, стойбища невидимых с вертолета чернобородых, с огненными белками людей, кочующих вслед за движением солнца, ростом травы. Около стойбища – горстка маковых зерен. «Овцы», – догадался он. Застывшая пунктирная стрелка с чуть заметным утолщением теней. «Караван», – опять
– Впереди трактора!.. Колонна! – снова, перекрикивая звон винтов, отвлек его всевидящий Сайд Исмаил.
Далеко, среди рыжих пространств, он увидел дымный протуберанец. И скоро, снижаясь, пролетели над пыльной колонной транспортеров и танков.
Вертолет опустился в песчаных холмах, не выключая винтов, возгоняя к солнцу пыльный тайфун. Вслед за пилотом, обдираемый наждачным вихрем, сжимая веки, хрустя зубами, Белосельцев выбирался из-под секущего свиста. Открывал постепенно глаза, видел спекшуюся корку земли, разбиваемую каблуками пилота, белесый обломок сучка, неживые травинки, полую скорлупу жука.
Они поднимались по склону, и навстречу им из-за кромки, обваливая ее толстыми шинами, наматывая на колеса струи песка, возник «бэтээр». Высунулся остроносой броней, плоской башней и пулеметом, выбрасывая гарь из кормы. Из люка выглянуло охваченное шлемом лицо в белесом налете, с растресканными губами, бледно синея глазами.
– Пакет от командира бригады, – сказал пилот, передавая наверх, на броню конверт.
Белосельцев смотрел на колонну, на мучного цвета запорошенные транспортеры и танки, с выглядывающими из люков родными лицами.
Советская рота в центре Азии, оторванная от своих лесов и снегов, от Кремля и от Волги, от матерей и сестер, шла по пустыне. На Родине кто-то свадьбу играет, кто-то деньги считает, кто-то пашет, а кто-то и пляшет. Пусть на минуту очнутся, увидят внутренним оком, как в афганской пустыне движется усталая рота, водитель прижимает к губам кислую флягу воды.
«Наш путь, – повторят он беззвучно. – Наш вечный имперский путь…»
Он снова летел над пустыней, над чужой раскаленной землей. После пережитых несчастий, потери любимой в нем испепелилась легкая, подверженная горению материя и осталось негорючее, из сияющих сплавов вещество, нетленный, несгорающий дух. Его распахнутое сердце излучало алый, почти видимый свет, жаркий, плотный, устремленный вовне. И чувствуя дрожание обшивки и свою жаркую, в ней заключенную жизнь, он провожал этим светом колонну, идущую сквозь пески.
В этом алом, исходящем из сердца сиянии было знание о великой, многострадальной и любимой земле, которая была ему Родиной, и о том, что с ней сочеталось. Образ умершей бабушки, память о погибшем отце, хлебопашцы и воины, женщины, дети и старцы, все, чьим дыханием сберегались родные леса и великие реки. Желал им всем избегнуть огней и пожаров, мук и страданий и сиять и цвести в негрозной доброте и величии.
«И пусть я буду услышан, и пусть их всех сбережет, – не ведаю, какая, но высшая, но святая, во мне, во всех нас пребывающая вечная сила!»
В кишлаке Алькала предстояла раздача наделов, закрепление поделенной феодальной земли за крестьянами, выдача им дипломов и прав на владение. Сюда, через барханы, в народный кооператив пришел трактор, и народ встречал тракториста кувшином холодной воды, красными гранатовыми плодами. Утомленный водитель умывался в арыке, рассекал ножом мятый багряный шар кандагарского граната, подсаживал ребятишек на запыленный голубой капот трактора.
Белосельцев и Сайд Исмаил, исполненные праздничных ожиданий, направились в кузницу, где крестьяне правили плуги, оковывали сохи железом, готовили орудия сева. Белосельцев озирался на солнечные, готовые к цветению деревья, на куполообразные, вздутые, словно хлебы в печи, дома. Во дворах чистили и мыли волов, выставляли мешки и баклаги с зерном.