Война с Востока. Книга об афганском походе

Проханов Александр Андреевич

– «Труба», я – «Фагот»!.. Два фугасных по целям сто три и сто девять!..

Реактивные «ураганы» пропилили небо длинным воющим звуком, толкнули сквозь распилы свистящий огонь, опрокинули его на кишлак. Снаряды с большой высоты вонзались в землю, уходили в глубину, нащупывая там склады оружия, закопанные баки с горючим, штабы и командные пункты. Вырывали огромные огненные кратеры, наполненные белой плазмой котлованы. Кишлак испарялся, превращался в огненный ветер, в ядовитый дым, в котором летели пылинки цветных изразцов, ворсинки сгоревших животных, костная мука перемолотых взрывом людей. Один из снарядов попал в склад с горючим. Из земли повалил густой жирный дым. Клубы черной сажи напоминали

огромного, встающего на ноги великана, в чалме, в развеянном халате, с поднятым вверх кулаком. Великан подымался, оглядывался во все стороны света, выбирая себе дорогу. Медленно отрывался от истребленного, превращенного в скелет кишлака. Двигался через солнечную равнину к далеким хребтам. Пройдет по континентам, странам, оставляя за собой остовы разрушенных городов и селений, обугленный Кремль, перепачканный сажей Манеж.

Кишлак был уничтожен, дымился. Еще грохали редкие взрывы. Летели в небо бледные трассеры.

Штабисты, утомленные, потные, стягивали каски, откладывали телефоны и рации. Белосельцев смотрел в бинокль на кишлак, на пустую дорогу. Из кишлака, по равнине, убегали раненые собаки. Припадали на перебитые ноги. Лизали окровавленные бока. Начальник штаба вылез из окопа, отошел за бруствер и мочился.

Мчались по шоссе, среди солнечных сыпучих откосов, на скорости пролетая пустые отрезки, сбрасывая газ на поворотах, подтягивая к себе автоматы. Вновь набирали стремительность, до звона и дрожания металла. Мартынов впереди, взбудораженный быстрой ездой, поторапливал водителя в линялой панаме, с зелеными погонами на худых плечах.

– Давай, сынок, гони!.. А то попадешь на мушку!..

Тот кивал, давил на газ, и стальные крепи машины начинали стонать, обочины превращались в солнечную, не имеющую очертаний струю.

Первые километры пути, когда выезжали из расположения части, навстречу попадались военные фургоны и кунги, транспортеры и боевые машины. У придорожных кишлаков смотрели им вслед молчаливые загорелые люди. При виде их у Белосельцева возникала тревога, которая сменялась ощущением разрываемого пустого пространства, синевы у вершин, приближения к ним, ожидания.

– Эх, друзья! – оборачивался Мартынов к Белосельцеву и Сайду Исмаилу, словно удивляясь тому, что опять они по воле судьбы несутся вместе, соединенные загадочной связью. – Мои сейчас дома наверняка пироги затевают! Ну, я вам скажу, пироги! Три сорта. С капустой, с картошкой и с яблоками.

– Хорошо бы пирожка отведать, – Белосельцев радовался, что они удаляются от жестокого поля боя, приближаются к городу, к гарнизону, к бани и офицерской столовой.

– Дай мне пирог с картошка! – смеялся Сайд Исмаил.

– Сайд, дорогой, да если б мы были в Союзе, я бы тебя в центре стола усадил и кормил пирогами. Был бы ты у меня дорогой гость!

– Ты будешь у меня гость в Герате. Пирог нету, плов, шашлык есть!

– А что, приедем к нему, журналист! – обращался Мартынов к Белосельцеву. – Пусть барана зарежет!.. Давай, сынок, гони! – подбадривал он водителя.

Машина с ветреным шелестом врезалась в сияние гор. Белосельцев прижался к стеклу. Внизу была яркая рыжая круча, дважды пересекаемая дорогой. У подножия, охватывая гору сверканием, текла река. Между рекой и нижним отрезком дороги виднелось крохотное одинокое дерево с круглой тенью, и рядом белело животное, то ли ишак, то ли теленок. Вид этого улетающего вниз откоса, блестевшей реки, сиротливого дерева с белым живым существом поразил его, как что-то знакомое, виденное. Следил, как дерево скрывается за откосом, ожидал увидеть его на следующем витке серпантина.

Они сделали поворот и снова вернулись на пологий склон, ярусом ниже. Снова была река, голое корявое дерево,

перед деревом белела ослица, смиренная, неподвижная, предназначенная Бог весть для кого на безлюдной пустой горе.

– Если будешь писать жене, передай привет от Сайд Исмаил! Скажи, приеду пирог кушать! Буду плов учить делать! Афганский плов!

– Напишу, – смеялся Мартынов. – И жене напишу, и теще!

Они вернулись на склон, на его нижний уступ, и теперь, набирая скорость, мчались над самой рекой, над волнистым, черно-серебряным перекатом. Белосельцев смотрел, как между рекой и обочиной, раскинув корявые ветки, приближается дерево. Белая ослица, привязанная к стволу, покорно кого-то ждет. И это уже было когда-то, то ли с ним, то ли с кем-то из близких. То ли в прежней, то ли в будущей жизни. Этот склон был знаком, это дерево он видел однажды. Белый смиренный зверь являлся ему в сновидениях. Его жизнь и судьба казались воплощением постороннего замысла, были включены в бесконечные цепи событий, среди которых ему было вменено оказаться на этом склоне, у прозрачного корявого дерева с привязанной белой ослицей.

– А знаете… – Мартынов к ним повернулся, желая поделиться какой-то налетевшей веселой мыслью.

Их шатнуло взрывом, тупым, расчленяющим железо ударом. Тугой короткий огонь швырнул машину на склон, выламывая из нее узлы, проволакивая обшивкой. Колотясь, она взлетела по склону, задержалась на миг и с жестяным гулким стуком прокатилась обратно, переворачиваясь, рухнула на дорогу, начиная гореть.

Белосельцев, оглушенный болью, ослепленный вспышкой, был выброшен из дверей. Не теряя сознания, чувствуя набегающую из разбитого лба волну крови, видел, как кувыркается на горе машина, готовая расплющить лежащего на склоне Сайда Исмаила. Усилием ужаса отводил от его головы колотящийся короб, простучавший на дорогу, одевшийся пламенем. В обломках он видел скрюченного шофера и бьющегося, кричащего Мартынова. Кинулся на крик, удивляясь своей способности двигаться, смахивая с бровей набегавшую кровь.

Передняя дверца была вырвана, крыша смята. Мартынов, зажатый металлом, дергался и выкрикивал. Упираясь ногой в стойку, Белосельцев тянул его изо всех сил из дымящейся кабины, выволакивал на дорогу. Видел мертвое страшное лицо шофера с выбитым кровавым глазом, его оскаленный, с поломанными зубами рот. Уложил Мартынова на асфальт, успел заметить, как вывернута в колене его нога, волочится рука, открывается в коротких бессмысленных криках рот под окровавленными усами, и в синих побледневших глазах – ужас и боль.

Сайд Исмаил шевельнулся на склоне. Попробовал сесть, но снова свалился на бок. Не вставая, отжимаясь рукой, стал продвигаться вниз, останавливаясь, ощупывая ладонью голову. Когда он спустился к шоссе и, шатаясь, встал у обочины, прогремел выстрел. Пуля ударила в асфальт, оставила белую метину и с вибрирующим медленным звуком пролетела над Белосельцевым.

– Помоги! – крикнул он Сайду Исмаилу. И вдвоем они грубо отволокли по земле цеплявшегося, стонущего Мартынова. Перевалили через мелкую канаву кювета, опрокинули на спину за невысокую груду камней.

Отсюда вершина, с которой стреляли, была не видна. Осыпь вела к реке. На осыпе близко стояло одинокое дерево с привязанной белой ослицей. Белосельцев опять пережил это зрелище, как ожившее сновидение. Грянул выстрел, пуля ударила в насыпь, с шорохом вошла в гравий и там успокоилась.

– Мина!.. Засада!.. – Сайд Исмаил, хрипя и отплевываясь, держал на весу перебитую кисть. – Водитель как?

– Убит, – сказал Белосельцев, глядя на раскрывающийся беззвучный рот Мартынова.

Ударил выстрел. Взметнул в стороне солнечный фонтанчик. Белосельцев стянул с плеча Мартынова автомат, неловко, боясь задеть ссадину, накинул ремень.