Война с Востока. Книга об афганском походе
Шрифт:
Оковалков верил в эти предчувствия, в знаки, приходящие из будущего в настоящее. Валерий Стрелков – старший лейтенант, погибший на засаде в пустыне. Он получил пулевое ранение в живот, был доставлен на борт «вертушки», и вторая пулеметная очередь, пробившая обшивку, настигла его на клепаном полу вертолета. Стальной сердечник раздробил ему череп. Говорили: перед выходом на засаду у Стрелкова было предчувствие. Он приготовил жене прощальное письмо с надписью на конверте: «Отправить после моей смерти».
Оковалков признавал предчувствия и суеверия войны. Он, как и любой офицер, не притрагивался к бритве перед выходом
Однажды в «зеленке» группа ввязалась в бой, в котором погибли четыре солдата, чьи фамилии начинались на «о», а он, Оковалков, чудом избежал смерти – пуля пробила картуз. Он верил, что в этот день смерть имела на руках список личного состава и выбрала всех на «о».
Теперь, глядя на похудевшее лицо Слободы, на проступивший сквозь кожу череп, он верил в его предчувствие, был готов оставить его в гарнизоне.
– Вы же знаете, товарищ майор, я не трус… В другой раз сам попрошусь… А сейчас разрешите остаться!.. Вот тут чувствую! – он показал пальцем на грудь. – Щемит!..
Оковалков почувствовал ломоту в костях, то место на груди старлея, куда была нацелена еще не вложенная в патронник пуля. Жизнь взводного была в его, Оковалкова, власти. В его воле и власти была будущая судьба Слободы, его жены, кормившей грудью ребенка, их предстоящая встреча. Он мог оставить Слободу в гарнизоне, перехитрить судьбу, спрятать его от уготованной пули, обмануть таинственные, реющие над пустыней энергии.
Он был готов отпустить старлея, пощадить, придумать для него в гарнизоне какое-нибудь неотложное дело, чтоб после, когда минует его слабость, покинут предчувствия, послать в самое пекло, где старлей станет воевать жестоко, отважно, неуязвимый для пуль. Он хотел отослать Слободу, но тот, терзаемый стыдом и страхом, не любя командира, ожидая от него насмешек и унижений, заговорил быстро, бурно:
– Как баранов нас гонят! Старики кремлевские, с клизмой в заднице, под себя мочатся, а гонят нас как баранов! А мы идем! Раздолбали Афганистан, места живого нет! Кишлака ни одного не осталось! Детишки без рук, без ног! «Ураганами» по глинобитным домам, по крестьянам с мотыгами! Кто же мы? Убийцы крестьян? С народом воюем?
Он торопился, выталкивал из себя свой страх и ненависть, изливал яды, скопившиеся в душе, свои собственные и те, что скопились в утомленной, бесцельно воюющей армии. Боялся быть убитым, ненавидел посылавших его в бой стариков в кремлевских гостиных и его, Оковалкова.
– Чего мы им хотим доказать? Как надо жить? Да они лучше нас живут! В самой завалящей деревушке – транзистор, кассетник. В лавках полно товаров. А как мы живем? На родине, на Смоленщине, был – голь, бедность, пьянство! Этому хотим научить? Бомбоштурмовыми ударами в социализм заталкиваем?
Он говорил вслух то, что Оковалков повторял про себя. Повторяла армия –
Взводный говорил слова, которые Оковалков сам произносил после стакана водки в минуту тоски. Но взводный говорил их сейчас, не желая идти сражаться. Он произносил слова хулы в спины тем, кто уходил воевать. Это понимал Оковалков, испытывая к взводному презрение.
– Можете доложить особисту!.. Можете – в политотдел!.. Рот не заткнете!.. – Он захлебывался от ненависти.
В походных штанах «мапуту», в новых пакистанских кроссовках, в американской батистовой куртке, где в кармане уже торчали фонарь, компас, перевязочный пакет, нож, таблетки для очистки воды, и где-то в глубине, как икона, хранилась фотография жены. И видя его слабость, и уже не жалея его, а презирая, Оковалков рявкнул:
– Заткнись!.. Отставить брехню!.. Через 20 минут на выход!
В горле старлея застряли комья невысказанных слов. Сутулая, обтянутая батистом спина исчезла в проеме дверей.
Четыре «бэтээра», выбрасывая из кормы струи гари, стояли в колонне перед шлагбаумом. Под броней, укрытая от глаз, притаилась снаряженная группа – два десятка солдат, оружие, банка собачьей крови, продырявленный лист железа с копотью паяльной лампы. На броне, облепив уступы, выглядывая из люков, уцепившись за башни, сидели солдаты, чтобы вернуться в часть после имитации боя. Дым «бэтээров», солдаты на броне, тусклый отсвет оружия были видны с соседних холмов, сквозь щели старых мазаров. Глаза лазутчиков безмолвно следили за группой, беззвучная весть неслась вдоль пыльных дорог.
Оковалков стоял перед замкомбрига, докладывал о готовности группы.
– «Объект ‹186› 1» – «стингер»! Другого не нужно! Будет «стингер», будет Звезда героя. И чтоб без потерь! Ты понял меня, Оковалков?
Майор смотрел в близкое цыганское лицо замкомбрига, в его красные от бессонницы, неуверенные глаза. Хотел сказать: «Войны без потерь не бывает».
– Без потерь, Оковалков, ты понял?
– Так точно, – ответил майор.
Козырнули, пожали друг другу руки. Майор побежал к машинам. В три шлепка, касаясь брони ладонью, подошвой, бедром, оседлал «бэтээр». Крикнул в люк:
– Вперед!
Машина качнулась, пошла, поднырнула под трубу шлагбаума. Оглянувшись, майор увидел: у стены саманного дома стоит генерал в светлой рубахе, руки в карманах брюк, внимательный и спокойный.
Они миновали старый глинобитный мазар, похожий на расколотый горшок. Сквозь мучнистый проломленный купол светилась степь. Проехали поселок белуджей, напоминавший спекшийся, обветренный термитник. Человек, укутанный до бровей, сухой и легкий, аки насекомое, шел по дороге, жаркий ветер развевал его ветхую накидку. «Бэтээры» прокатили мимо развалин кишлака, разрушенного бульдозерами, откуда прежде били по колоннам стрелки, прятались расчеты гранатометчиков. От стен остались зубчатые основания, как гнилые зубы. Но клетки окрестных полей зеленели, белели злаками. Хозяева кишлака приходили к своим возделанным нивам. Колонна проскользнула редкую тень ободранных сосен, въехала в городок.