Война с Востока. Книга об афганском походе
Шрифт:
В эти краткие минуты отдыха, когда отступали заботы, и солдаты, совершив переход, уснули, и дозоры на флангах озирались в ночные бинокли, и до новых забот, до утра, оставались часы покоя, к нему вдруг пришли неясные, не имевшие ответа вопросы, заклубились невнятные мысли.
Зачем ему, майору Оковалкову, выпала именно эта жизнь и эта война, и луна над афганской горой, освещающая озаренный кишлак? Почему другим досталась иная доля, они проводят свой век в мирных трудах, оставляя после себя построенный дом, написанную книгу, рожденных и взращенных детей? А он, осматривая плоды своих рук,
Зачем он пришел на эту войну и на эту гору, под эту туманную розово-голубую луну? Она светит на черный кишлак, над которым прошла авиация, выжгла и выбила жизнь. Что он найдет и поймет среди азиатских племен у границы Пакистана и Индии? Вдали от любимой реки, где в синей воде отражается белая звонница, сахарные мокрые льдины, изумрудное оперение селезня, и он, мальчик, стоит на сыром песке, смотрит на последние льдины, и за ними – первая просмоленная лодка.
Он услышал шелест шагов. Рядом с ним опустился капитан Разумовский.
– Надо фляжки забрать у людей, – озабоченно сказал Разумовский, – отдать под присмотр сержанту, а то всю воду высосут. А нам здесь пару суток торчать как минимум!
– Слушай, – потянулся к нему Оковалков, радуясь его появлению, – вот сколько мы с тобой эту землю топчем, а ни разу по-доброму в кишлак не зашли, в мечеть не заглянули, на свадьбе не посидели. Что у них там на душе? Какие настоящие мысли? На допросах глаза ненавидящие. В кишлак – на «бэтээре». В дукан – с автоматом. Так и уйдем отсюда, не узнаем, что за народ!
– Плохо готовились воевать, – сказал Разумовский, проводя биноклем вдоль дороги, похожей на мучнистую царапину. – Страну не знаем, языка не знаем, нравов не знаем. Царские офицеры, они знали Восток, знали ислам. А мы вслепую воюем! А зачем вообще здесь воевать? Я готовился действовать на европейском театре. Вот этими руками могу штаб дивизии уничтожить, узел космической связи, разведывательно-ударный комплекс! На кой ляд мне бежать за верблюдами вдоль пакистанской границы? По кишлакам крестьянское тряпье ворошить! Разве это дело для армии?
– Да мы же говорили с тобой: армию надо пропустить сквозь малую войну и вернуть домой. Нам нужна армия с боевым опытом, а ей, я уверен, будет много дел и на территории Союза!
Разумовский, внучатый племянник маршала, выросший в вельможной семье, знал и видел такое, что для Оковалкова оставалось тайной. Глухо не договаривая, темнея от ненависти лицом, он говорил о продажных мерзавцах, захвативших власть, о гнойниках, которые нужно вскрыть. Рассуждал о союзе молодых офицеров, которые, достигнув высоких званий, получив округа и армии, очистят страну от мерзавцев.
– Посмотришь: вернемся в Союз, и начнется большая заваруха! Для армии найдется работа!
– Нам нужна не заваруха, а что-то другое, – силился высказаться Оковалков.
Это другое, неясное, неизреченное, приняло для него образ голубого льняного поля с сизой тропкой, по которой с кулечком, опираясь на палочку, идет пожилая крестьянка, и эта крестьянка –
– Хотел тебе сказать, – Разумовский угадал его настроение, тронул за плечо. – Я очень дорожу нашей дружбой. Ты настоящий командир и товарищ. – И, не давая ему ответить, озабоченно повторил: – Фляги сейчас собрать или подождать до утра? Высосут до дна, сосунки!
Он ушел, а Оковалков остался у лисьей норы, глядя на слабое мерцание земли: то ли блестели ворсинки лисьего меха, попавшие в свет луны, то ли слабая прожилка слюды в невидимом камне.
Внезапно ему показалось, что внизу в кишлаке мелькнул луч фонаря. Скользнул по стене, обозначил пятно, расплылся и прозрачной струйкой ушел в небеса. Он прижал к глазам бинокль, вглядываясь в руины, ожидая снова увидеть луч. Но в зеленоватом водянистом пространстве колыхались уступы развалин, рухнувшие купола и кровли, и не было признаков жизни.
Он испытал тревогу. Как вибрация воздуха, колебания воздушных молекул бесшумным ветром, она пронеслась над горой, достигла его зрачков, ноздрей, кончиков пальцев. Он смотрел на мертвый кишлак, пославший ему загадочный сигнал опасности.
Успокаивался. Не было луча, фонаря. Было случайное положение зрачка, в котором отразилась ворсинка лисьего меха, лунная прожилка слюды. Оковалков засыпал, подсунув под голову брезентовый валик плаща, положив ладонь на цевье автомата.
Он проснулся от холода. Ледяной язычок, отраженный от камня, лизал ему ребра, проникал под куртку и свитер, под брезентовый «лифчик» с автоматными магазинами. Заря, желтая, маслянистая, тянулась в горах, отслаивалась от тусклых облаков. Склоны гор непроявленно бугрились в тени. Дорога отчетливо, освещенная зарей, струилась на кромке равнины и гор, от одних развалин к другим, и за ней в желтом тумане клубилась «зеленая зона» – рытвины, наполненные мглой, рыжие освещенные купы деревьев, путаница садов, виноградников, утреннее варево живой и мертвой материи, куда вторгались лучи холодного света.
Оковалков стер с автомата ночную росу, приподнялся. Солдаты спали, слитые с горой. Крутой откос возвышался над ними подобно стене, за которой, невидимое, вставало солнце. Майор острым взглядом обежал ландшафт, оценивая выбранную ночью позицию. Убеждался в ее недостатках. В ней были ненадежны отходы, ослаблен контроль за господствующей высотой, недостаточна оборона флангов. Он не огорчился, не обвинил себя. Лунный свет сменился светом солнца, и этот свет преобразил ландшафт, вернул истинное ощущение пространства.
Майор медленно озирался, думая, в какое место предгорий, на пересечение каких невидимых линий он переместит засадную группу.
Он услышал звук. Не звук, а предчувствие звука. Пространство гор, лишенное трав и деревьев, без птиц и движения воздуха, было прозрачно для звука. Падение малого камня, тепловое расширение глыб мгновенно доносилось до слуха. И в этом прозрачном объеме слабо начинало звучать, скрестись, цокать.
На дороге возник ишачок, на нем покачивался наездник в чалме и накидке. Они появились из развалин кишлака, медленно двинулись по дороге. Стук копыт, чмоканье селезенки, звяк уздечки, бормотание наездника сливались в чуть слышные звуки, напоминавшие царапанье.