Война солдата-зенитчика: от студенческой скамьи до Харьковского котла. 1941–1942
Шрифт:
Наконец, мы попрощались, пожелали друг другу удачи, и я, надев на себя шинель, вещевой мешок со всем содержимым в нем, включая котелок, кружку и флягу, отправился к месту, где находился земляк. Но, к моему очень большому огорчению, его уже там не было. Куда он делся со своим другом, не знаю…
Солнце уже закатывалось. Идти назад к товарищам было бесполезно и поздно, делать было нечего, и я принял решение один выйти из леса, направившись к его юго-западной опушке. А на ней свои дальнейшие действия решил совершить, только положась на предначертанную мне сверху судьбу, то есть следуя принципу «куда кривая выведет». В связи с этим задумал поступить следующим образом: выхожу из леса, и если за ним немцев нет, то буду сначала обходить
Приближаясь к краю леса, я вдруг почувствовал тянувшиеся с его опушки очень вкусные запахи горячего супа, шницеля, какао и еще чего-то приятного. Это означало, что за лесом немцы приготовили или готовят себе на полевой кухне ужин и, может быть, даже только что поужинали.
Между раскидистыми деревьями возникли широкие промежутки, ярко освещаемые лучами садящегося за горизонт солнца, и стало ясно, что лес почти закончился. И как раз на этом месте пролег какой-то полусухой ров, густо заросший ивняком и высокой, почти в человеческий рост, травой.
Я остановился ненадолго и задумался, стоит ли мне преодолевать это возникшее передо мной естественное препятствие или обойти его, снова уйдя назад. Решил все же пройти напрямик и сделал несколько шагов вперед, невольно создав при этом громкий треск от ломавшихся под ними пересохших сучьев. И в это время внезапно мой нос среди всех приятных запахов, распространявшихся вокруг, уловил также характерный неприятный запах свежего человеческого кала. Одновременно на глаза попался сидевший на корточках ко мне голым задом на нескольких плотно уложенных шестах перед вырытым наспех длинным отхожим рвом… немецкий солдат в темновато-голубой форме пехотинца. Он, оказывается, справлял большую нужду и одновременно вел разговор с товарищами, находившимися где-то рядом.
Я инстинктивно резко повернулся назад, стараясь уйти снова в глубь леса, но в это время зацепился ногами о кусты ив и валявшиеся на земле сухие сучья, которые очень сильно затрещали. В результате свалился в глубь рва – в обрывистое русло высохшего ручейка, скрытое сверху обильной, густой и высокой растительностью. Немцы, разумеется, треск услышали, почувствовали опасность, но еще не успели меня увидеть. Раздался крик: «Wer kommt? Halt!» («Кто идет? Стой!») Не получив ответа, они сразу же начали на всякий случай стрелять в мою сторону по хорошо скрывавшим меня зарослям. Пули засвистели очень близко надо мной, сбивая листья с травы и деревьев.
Я понял, что теперь убежать назад в чащу леса и таким образом спастись для меня уже невозможно и что вот-вот буду застрелен, если срочно не предприму решительную меру: не сдамся стреляющим в плен. Но как же это сделать, чтобы не быть убитым? Но решение пришло мгновенно: как только на миг стрельба прекратилась, со всей мочи и как можно громче закричал по-немецки те известные мне слова, которые посчитал подходящими в сложившейся ситуации: «Nicht schiessen, bitte nicht schiessen, ich komme, ich komme!» («Не стрелять, пожалуйста, не стрелять, я иду, я иду!») Дальнейших выстрелов не последовало, и установилась короткая тишина. Воспользовавшись ею, быстро взял в руки лежавший рядом длинный и не очень кривой сучок, вынул из кармана брюк свой носовой платок, зацепил его за конец сучка и образовал, таким образом, парламентерский флажок. Затем, продолжая лежать среди высоких и густых зарослей и молодых деревьев, как можно выше поднял этот флажок над собой. При этом снова крикнул громко те же самые немецкие слова, осторожно встал на ноги и, не опуская флажок, шагнул вперед на несколько метров.
Меня встретили трое немецких солдат с автоматами в руках и сразу же задали вопрос: «Sprechst deutsch?» («Говоришь по-немецки?») Я ответил: «Sehr wenig». («Очень
Потом солдаты встали сзади меня и, сказав: «Jetzt gehe vorne» («Теперь иди впереди»), повели меня сначала к расположившейся на краю леса группе своих товарищей, усевшихся поужинать и покурить возле полевой кухни, а потом – к нескольким автомашинам и брезентовым палаткам…
…Итак, около 9 часов вечера 24 мая 1942 года я оказался в немецком плену, и с этого времени закончилось мое участие в Великой Отечественной войне. Лично для меня ее основным итогом стало то, что я остался жив и прожил после нее долгую жизнь, на которую мне грех жаловаться. По-видимому, всему этому я обязан только предначертанной мне сверху судьбе и самому Всевышнему, всячески оберегавшему меня в годы войны от гибели и получения раны. Наверное, Всевышний учитывал также то, что я на этой войне, как это ни странно звучит, не загубил ни одной человеческой, хотя бы и вражеской души. В этом я твердо уверен. А если кого-нибудь и поранил, то лишь случайно и совсем не тяжело. И такая рана могла его лишь вывести из войны и этим спасти от гибели в ней.
Конечно, в Великой Отечественной войне мне не пришлось совершить никаких особых героических поступков, которые заслуживали бы награждения меня, рядового бойца, орденами и медалями. Главным образом это связано с тем, что, находясь на фронте в период неудачного наступления наших войск под Харьковом в мае 1942 года, я служил в зенитной батарее, которой в обычных условиях было не положено действовать непосредственно на передовой линии фронта. Батарея должна была располагаться несколько сзади этой линии и заниматься в основном борьбой с вражеской авиацией. Поэтому мне не довелось ходить к врагу на разведку, устраивать ему засады, стрелять в противника в лоб или в грудь из винтовки или автомата, участвовать в штыковых атаках. Непосредственно, лицом к лицу, я вел бой с немцами, стреляя из зенитного орудия по танкам и пехоте, фактически лишь один раз – 23 мая, о чем выше подробно рассказал.
Однако все равно я внес хоть и скромный, но непосредственный вклад в достижение победы нашей страны над Германией в Великой Отечественной войне. Позже за участие в этой войне я получил множество правительственных и других наград. Из них наиболее ценными для себя считаю медали «За победу над Германией» и «За оборону Москвы», которые из-за моего пребывания в плену мне вручили не сразу после окончания войны, а значительно позже: первую – в 1956 году, а вторую – в 1966 году. Вручали их в двух московских райвоенкоматах – по местам тогдашнего моего жительства. Другие медали получил только по случаю юбилейных дат. Очень дорожу орденом Отечественной войны II степени и знаком «Фронтовик 1941–1945 годов», которые вручены относительно недавно.
Здесь же хочу признаться, что до 1991 года в анкетных данных о себе дату своего попадания в плен к немцам я указывал не 24, а 25 мая 1942 года. Это было связано с тем, что я опасался, как бы проверяющие и карающие органы СССР не придрались к тому, что я оказался в плену у врага один и не в составе огромных масс военнослужащих, сдавшихся в основном в течение 26 и 27 мая. В те дни сдавались в плен сотнями тысяч почти все наши войсковые соединения, наступавшие на немцев на Барвенковском выступе с 12 по 19 мая и собравшиеся потом, отступая, в селе Лозовенька и возле него. И мне хотелось, чтобы дата моего пленения была зафиксирована как можно ближе к последнему дню сдачи в плен основной массы войск.