Война: ускоренная жизнь
Шрифт:
«Однажды к нам, находившимся в запасном полку, обратилось командование: на фронте шли ожесточенные бои, для раненых требовалась кровь. Многие сразу же пошли сдавать кровь, я, конечно, тоже. Пришла. Одели меня во все белое, даже на ноги пришлось натягивать какие-то белые тряпичные чулки. Уложили на высокую кушетку. Но что-то ручейком потекло на пол. Сестра нервничала, никак не могла снова попасть в вену, а кровь все вытекала. Я тогда много крови потеряла, встала с кушетки, как пьяная. Потом всех доноров отвели в столовую, напоили водкой, накормили вкусным обедом. Я шла в казарму сытая, весьма довольная и очень веселая. Веселилась я еще долго и шумно, пока не уснула на нарах прямо в одежде».
Мемориальные доски, сообщавшие
В родном городе Макарова Бийске в военные годы тоже было несколько эвакогоспиталей. О плохом питании в них воспоминаний фронтовиков встречать не приходилось, может быть, потому, что защитников Родины (как, впрочем, и в других уголках страны), как могли поддерживали местные жители.
«С первых же дней бийчане окружили нас радушием и вниманием, — рассказывал находившийся на излечении в одном из госпиталей города сапер Б.В. Цховребов. — Приносили целебные ягоды и фрукты, устраивали вечера отдыха.
Врач бывшего эвакогоспиталя № 1235 Клеопатра Денисова вспоминала, какую большую заботу и помощь оказывали раненым бойцам женщины-бийчанки, они приносили для них из дома продукты. А ведь отрывать их приходилось от далеко не богатого тылового пайка, если он вообще был, конечно. С продуктами у бийчан было в то время туговато, как и почти у всех, кто жил тогда в нашей стране.
В тылу
«Все для фронта, все для победы!» Этот лозунг военной поры памятен всем, кто ее пережил, да и многим из их детей и внуков — тоже. «Все для фронта», а что же тылу?
Да, по остаточному принципу, и то в основном тем, кто этому фронту как-то полезен, — железнодорожникам, работникам оборонных предприятий и т. д. А уж остальным опять что останется, и чем ближе к фронту, тем меньше.
Выпускник Барнаульского пехотного училища 1943 года Юрий Стрехнин прибыл на фронт под Орел в канун Курской битвы. Перед началом боев часть их стояла в небольшой деревне Березовке.
«Самое страшное перетерпели, — говорила молоденькому лейтенанту хозяйка дома. — Сейчас вот забота — до первой травы дожить. Щавель пойдет, крапива — все будет из чего похлебку варить. Картохи-то у меня самая малость осталась, что в яме сумела схоронить, хлеб. Сам видишь, какой у меня хлеб.
Какой хлеб у моей хозяйки — я вижу: вместе с другими женщинами она ходит в степь, где они в старых ометах вручную, цепами перемолачивают солому, а умолот перевеивают на ручных решетах. Но что это за зерно? Больше семян сорняков. Но есть там зерно, драгоценное зерно. Его размалывают по хатам на ручных мельничках того образца, который был создан еще на заре человечества, — плоский камень с привязанной к нему ручкой, вращаемый в деревянной посудине, а то и попросту толкут в ступах, выдолбленных из обрезка бревна, — чуть ли не в каменный век приходится возвращаться березовским жителям после вражеского нашествия.
Я видел, какая у Ефросиньи Ивановны получается мука — серовато-землистого цвета, пахнущая прелью. К этой муке примешивают кто что может — картошку, мякину.
— Вот погляди, какой хлеб печем, — в первый же день, как я поселился у своей хозяйки, показала она. — Совсем неподъемный.
Хлеб действительно «неподъемный» — низкий, плотный, тяжелый, землистого цвета, да и на вкус отдает землей. Но и этого хлеба не досыта.
А мы на батальонной кухне получаем суп со «вторым фронтом» — американской колбасой, сдобренную жиром кашу из родной пшенки или гречки и полновесную
Во время отступления войска Красной армии и местные власти имели приказ оставлять после себя выжженную землю, дабы врагу не осталось ничего ценного, в том числе и продовольствия. Таким образом, его лишались и все те, кто оставался «под немцами».
Проживавшая во время отступления наших войск к Ленинграду в деревне Большие Березлицы Л.В. Мокеева-Щелканова вспоминала:
«В деревне остались только старики и женщины с детьми. Власти отдали приказ сжечь колхозный урожай, чтобы не достался врагу. Но старики срочно организовали уборку: сжали вручную серпами, обмолотили, как в старину, цепами, и раздали зерно людям, распределив по числу едоков. Благодаря этому мы и выжили».
В других послевоенных воспоминаниях, носящих характерное название «Мы жили на линии фронта» (Ленинградского. — Авт.) бывший житель деревни Нестерково А.П. Гусев пишет: «Весь март шли беспрерывные бои. Наши отошли к Порожку, но бои продолжались и там. В Нестеркове не осталось ни скота, ни картошки, и начался настоящий голод. Питались, чем придется: корой деревьев, костями павших лошадей. У нас сохранилась сыромятная кожа и липовые заготовки для каблуков: до войны отец сдавал их на обувную фабрику «Скороход». Теперь мы мололи эти липовые брусочки на мясорубке, варили и ели».
У поселившейся после войны в селе Табуны Алтайского края Елены Банниковой детство прошло на хуторе Соловьевский, тогда Сталинградской, а ныне Волгоградской области. Фронт до их мест не дошел совсем немного. Жилось, понятное дело, несладко, да к тому же в те годы Елене Ильиничне довелось испытать не только острое чувство голода, но и горькое — несправедливости.
«После того как скашивались зерновые, нас, ребятишек, вывозили собирать колоски. Норма на каждого — один килограмм. Ходили мы босыми по скошенной стерне, разрезая голые пятки до крови, старались выполнить задание. Но старшие дети часто обижали нас, отбирая собранные нами колоски. За килограмм собранных колосков полагался литр семечек. Но я не помню случая, чтобы наш бригадир поступал по справедливости. И за выполненную норму никогда не получали положенного вознаграждения. Я больше всех страдала от чувства несправедливости, но была еще настолько мала, что не могла постоять за себя», — вспоминала она.
Но еще труднее, чем жителям области, пришлось сталинградцам-горожанам, которым и колоски собирать было негде, и пайков они в абсолютном большинстве своем не получали. До самого последнего момента перед вторжением оккупантов в город его руководство опасалось обвинений в распространении паники и даже не ставило вопрос о массовой эвакуации, очевидно, ориентируясь на слова Сталина «солдаты пустых городов не защищают». В августе 1942 года Сталинград отнюдь не был пустым: несмотря на то, что до начала бомбардировок город покинули около 100 тысяч человек, его население было пополнено десятками тысяч эвакуированных, в том числе и из Ленинграда. По разным данным, к началу боев в Сталинграде находилось от 500 тысяч до 1 миллиона человек, фактически предоставленных самим себе. Многим из них довелось оказаться непосредственно на линии огня. Упоминания о них можно встретить в произведениях побывавших в Сталинграде во время боев советских писателей Константина Симонова и Василия Гроссмана.