Война в небесах

Уильямс Чарльз Уолтер Стансби

— В том, — сказал Иоанн, — что они создают ощущение жизни. Вы ведь не даете им до конца овладеть вами. Они мучают вас, но дают жизнь уму и сердцу. Вы даже хотите смерти. Но само это желание уже говорит о том, как страстно и сильно вы любите жизнь.

Лайонел неуверенно улыбнулся.

— «Heautontimoroumenos»? — с сомнением произнес он.

— Да нет, не то, — отвечал Иоанн. — Вы просто боитесь захлебнуться в фантазиях повседневной жизни и держитесь за этот страх. Что ж, я выполняю все желания, чего вы хотите?

— Исчезнуть, наверное, — сказал Лайонел. — Нет, жизни я не прошу. Мне достаточно знать, что конец близок. Думаете, я стремлюсь к Небесам, о которых столько говоря г?

— Смерть не минует вас и без меня, — сказал Иоанн. —

Бог только дает, а у Него есть только Он сам, и даже Он может дать только Себя. Подождите несколько лет, и Он даст вам то, чего вы просите. Но уж не жалуйтесь, если окажется, что смерть и Небеса — одно и то же. — Иоанн протянул руку в сторону Калли. — Этот человек изо всех сил стремился к Богу всех жертв, он принес в жертву себя, и обрел Его. Вы найдете другой путь. Ведь дверь в пустоту ведет лишь к той пустоте, которая есть Бог. — И он пошел через лужайку. Лайонел снова увидел его только в церкви, построенной, как утверждала легенда, на том самом месте, где Цезарь вернул детей матерям.

Герцог Йоркширский, послушный строгому уставу своей церкви, подпирал дверной косяк. Архидиакон был у себя в алтаре. Как только явились прочие члены этого маленького братства, Адриан вырвался из рук матери и, промчавшись через проход, влетел в неф, где навстречу ему повернулся пресвитер Иоанн. Барбара и герцог, привыкшие к литургии, видели, что король-священник облачен в обычные ризы; Лайонелу показалось, что он одет в чистый утренний свет; каким видел его малыш, не узнал никто. Иоанн опустился на одно колено, раскинул руки навстречу Адриану, подхватил его, и они посовещались о чем-то. С мальчиком на руках, он подошел к жертвеннику и устроил серьезного и довольного Адриана на подушечку, заменявшую сидение, а потом вернулся к алтарю.

Пономарь, обслуживавший и колокольню, сегодня остался в деревне, но внезапно все услышали звуки колокола, только звенел он дальше и выше, чем обычно, а тон был таким чистым, словно сама идея колокольного звона воплотилась в певучих нотах, отдалилась и смолкла. Король-священник простер руки и свел их в древнем мистериальном жесте.

Все пространство церкви пронизал ток, словно сотни верующих шевельнулись и замерли перед началом Таинства.

Герцог в недоумении подался вперед. Перед ним были образы, знакомые с детства, но то здесь, то там, то в одном притворе, то в другом ему почудились еще и другие лики, мелькнувшие на миг, сразу пропавшие и промелькнувшие снова. Он словно бы узнал некоторые лица, они напомнили истлевшие портреты из родовой галереи замка, но были и другие, совсем чужие и древние, в тюрбанах, в доспехах, в чужеземных одеждах, даже в коронах. Внимание герцога отвлек Адриан. Он живо вскочил на ноги и направился к алтарю, а навстречу ему неслись ясные, грозные голоса, однако и герцог у дверей, и Барбара, преклонившая колени, узнавали лишь отдельные фразы. «Introi bo!» — показалось герцогу, но он мог поклясться, что детский голос ответил: «Ad Deum qui laetificat juveututem meam». Герцог напряг зрение. Он не понимал, что происходит. Он видел царя-священника на верху ступеней, хотя тот, кажется, не поднимался наверх, а в церкви меж тем зазвенело: «Christe eleison» и смолкло.

Барбара, менее привычная к ходу службы, уловила только одну знакомую фразу: «Кому да откроются все сердца, все помыслы», — но ее отвлекли и обрадовали степенные движения сына, она опять перестала прислушиваться, пока новые слова Писания не захватили ее: «И сказал Бог: сотворим человека по образу Нашему, по подобию Нашему, и сотворил Бог человека по образу Своему, по образу Божию сотворил его; мужчину и женщину сотворил их». Мерные звуки чтения подтолкнули Барбару к мужу, их руки встретились и больше не разжимались до самого конца службы. Голос короля-священника закончил словами Нового Завета: «Се, творю все новое».

Коленопреклоненный архидиакон при этих словах слегка вздрогнул. Он уже не думал о Таинстве, да и само Таинство словно померкло. Он уже не отличал слова

от действий, он был там, внутри, он становился частью деяния, давным-давно отображенного в слабых словах «сотворим человека». Сотворение росло, ширилось, восходило к царственному «по образу Нашему, по подобию Нашему», и великие местоимения воплощали эту связь. Снова возник знакомый канал, и все в мире двинулось и устремилось к его устью, быстрее и быстрее, вот и сам он вступил в неширокие берега. Устье становилось истоком. Миновав его, все обретало новую, исполненную смысла, совершенную жизнь. Солнечный свет — нет, само солнце вспыхнуло над алтарем, а свет и тьма лились Сквозь него и с ними — все, что есть в мире. Он, архидиакон, стоял на краю канала и смотрел на Адриана; но вот он миновал мальчика и вступил на последний этап Пути. Теперь все затуманилось, только голос короля-священника звучал музыкой творенья, а он, архидиакон, ждал исхода.

Да, все затуманилось, но не совсем, и позади, из пространства или из прошлого, долетел до него голос герцога, произносящий на звучной латыни «Возвысим дух свой!», а впереди откликнулись ему: «Горе имеем сердца!», — и снова сзади, но уже голос Барбары возгласил: «Имеем их ко Владыке нашему!» — и, — выше, грознее, звонче грянул хор:

«Благодарим Господа!» — а сквозь разлив хора донесся голос Лайонела: «Достойно и праведно есть!»

«Достойно и праведно…» — подтвердил король-священник; трое услышали его, и для них больше не стало различимых слов. Они видели, как идет вкруг алтаря Адриан, обращая к своему Господину серьезное и счастливое лицо, как он возвращается, садится на подушечку, складывает руки на коленях, глядит на мать и снова отворачивается, ибо храм медленно наполняли неведомые звуки. Все те, кто пребывал в раздельности (кроме супругов, державшихся за руки), сосредоточились на Том, Кто недвижно стоял в центре храма. Все ожидали Его движения, но Он все медлил. Смолкли все звуки, все вокруг замерло, нигде не осталось ничего, кроме Него.

Наконец, Он простер руки, словно благословляя, и в тот же миг золотое сияние, все это время окутывавшее Грааль, развернулось радугой, а в тех, кто глядел на Него, взметнулась жизнь, и наполнила, и вознесла их. «Сотворим человека, — пел Он, — по образу Нашему и по подобию Нашему», и все, зримо и незримо присутствующие во храме, наполнили его раскатами слаженного хора: «По образу Божию сотворил его; мужчину и женщину сотворил их!» И снова все обрело бытие. Далеко-далеко за спиной державшего Чашу, Лайонел, Барбара и герцог увидели вселенную, полную звезд, и летящую планету, а там — поля, дома, тысячи знакомых мест, в свете, и тьме, и мире.

Казалось, Он больше не держал Грааль. Божественный свет, сопровождавший явленное Творенье, облекал и Его сияющей ризой. За Его спиной снова проступили очертания обычной деревенской церкви, молчание пришло на смену летящей музыке, звучавшей, пока длилось видение. В самом сердце тишины звучал Его голос, словно Он звал кого-то по имени. Он опять стоял лицом к алтарю, и Он воззвал трижды. Архидиакон встал, прошел на хоры и повернулся к троим своим сегодняшним прихожанам. Он улыбнулся им, прощально взмахнул рукой и пошел к алтарю. Тогда, словно по чьему-то велению, встал Адриан и направился к матери. Они встретились у дверей, малыш помедлил, взрослая наклонилась и поцеловала его. Еще прежде, чем Адриан добрался до Барбары, архидиакон подошел к ступеням алтаря, но едва ступив на первую из них, мягко опустился на пол.

В тот же миг церковь опустела. Остались лишь трое взрослых, ребенок и человек, простертый перед ступенями.

Солнце заливало алтарь. Он тоже был пуст — и Грааль, и Его Господин исчезли.

Они молились на коленях до тех пор, пока заскучавший Адриан не окликнул мать: «А домой мы пойдем?» Эти простые слова будто и предназначались для того, чтобы отпустить их. Барбара встала, взглянула на Лайонела, улыбнулась Адриану, взяла его за руку и вышла из церкви. Герцог покинул свое место у входа и прошел в неф.