Война
Шрифт:
— Он на тебя не сердится, слышь, [задрот]! Я дала ему понять, что, в сущности, ты не такой уж плохой чел, если оставить за скобками твои серьезнейшие отклонения и склонность к насилию, все-таки ты пострадал на войне, что многое объясняет, поскольку ты был там очень сильно ранен в башку и ухо, и плюс ко всему, ты был еще и самым храбрым в своем полку, доказательством чего является твоя медаль. Он изъявил желание снова тебя увидеть... Ему бы хотелось и для тебя тоже что-нибудь сделать.
— Черт.
Я окончательно перестал что-либо понимать.
— Завтра в три встречаемся у выхода из бистро со стороны канала, ты же знаешь, неподалеку от шлюза. Ну все, счастливо подрочить, я побежала, мне надо успеть, пока Дестине не заперла дверь внизу, а то она боится темноты.
И
Встречи придется ждать целых пятнадцать часов, подумал я. Из дома я вообще предпочел бы не выходить. Все вокруг стало каким-то хрупким, стоило мне сделать несколько шагов по своей каморке, как мне начинало казаться, будто пол и мебель покрываются трещинами. В конце концов я решил совсем не двигаться. Просто ждать. Около полуночи в прихожей послышалось шуршание ткани, это была Л’Эспинасс.
— У вас все в порядке, Фердинанд? — интересуется она у меня из-за двери.
А тебе-то какое дело, подумал я. Что ты хочешь от меня услышать? И таким слабеньким голоском, будто сквозь сон:
— Все хорошо, мадам, — говорю я, — все хорошо...
– Ну тогда хорошего вечера, Фердинанд, отдыхайте.
Заходить она не стала.
На следующий день я иду по каналу мимо небольшой террасы перед кабаком. Направляюсь к шлюзу и располагаюсь где-то метрах в пятидесяти, укрывшись за тополем, чтобы меня не видели. Это мой наблюдательный пункт. Я стараюсь не привлекать к себе внимания. Хочу сначала просто посмотреть. Итак, я жду. Пока ждешь, можно полюбоваться на природу. Первой приходит она, усаживается. Заказывает себе пиво с лимонадом. Необычная все-таки мода была в 14-ом году, продлилась правда совсем недолго. В 15-м уже стали носить нечто противоположное. Фетровая шляпка, напоминавшая каску, ее она надвигала на лоб, и вуалька, за которой ее и без того далеко не маленькие глаза становились еще больше. Даже здесь, на расстоянии, я ощущал гипнотическое воздействие ее глаз. Анжела определенно обладала способностью проникать в самые потаенные уголки человеческой души, иначе не скажешь.
Тут подвалил и ее придурок, этот английский «инжинир» совершенно незаметно подошел по бечевнику [37] . Оказывается, у него был еще и небольшой животик. Странно, но в одежде он вообще больше выглядел на свои пятьдесят лет, чем голый.
Как и все инженеры, он был в форме цвета хаки, хотя, судя по красной ленте у него на каскетке, служил он при штабе, плюс непременный стек и сапоги, стоившие пятьсот франков, не меньше.
Он садится напротив Анжелы, их взгляды встречаются, и они начинают беседовать. Дав им время вволю наговориться, наконец подхожу и я, сильно хромая, чтобы сразу было понятно, что я ранен. Теперь у меня есть возможность спокойно их рассмотреть, внешне он скорее к себе располагает и настроен очень дружелюбно. Мы рассаживаемся. Я устраиваюсь поудобнее. Он смотрит на меня прямо с нежностью, невозможно этого не заметить. Анжела тоже. Постепенно я начинаю чувствовать себя их ребенком. Мы заказываем четыре бутылочки пива и полный обед для меня. Эти двое меня балуют. Иногда я думаю о том, что вот здесь, прямо напротив, пытался утопиться Каскад. Я снова и снова вытаскиваю это воспоминание из тины своей памяти. Но вида я не подаю. Ничего не говорю. А Анжела, похоже, и думать о нем забыла. Майор интересуется моим именем. Я ему его называю. А он называет мне свое. Сесил Б. Перселл, его зовут майор Сесил Б. Перселл К.Б.Б. Он протягивает мне свою карточку, где это написано. Он из инженерного корпуса, о чем говорится в другом документе. Бумажник у него аж раздулся, едва не лопается от бабла. Я успеваю это заметить. С тем, что я увидел, можно двенадцать раз обогнуть земной шар и запутать следы так, что вас вообще никто никогда не найдет.
37
Бечевник — дорожка вдоль берега реки или канала, предназначенная для буксировки судов людьми или лошадьми на специальном канате, называемом бечевой.
— Слушай, Фердинанд. Дедуля хочет забрать в Англию нас
Со вчерашнего дня она называет его не иначе, как дедуля.
А он продолжает на меня глядеть, и глаза его становятся влажными. Он меня полюбил, что ж. Для нее тоже очевидно, что я ему нравлюсь. Пока все складывается удачно, ничего не скажешь.
Пространство по обе стороны канала без конца и без края утопает в лучах солнечного света. Лето в самом разгаре, как и наш праздник.
Еще одна бутылочка пива. Все вокруг желают мне только добра. Нас трое, мы безмятежно щебечем, тепло обнимаемся и клянемся друг другу в вечной любви и дружбе. Блеять у меня получается вполне убедительно, вид у меня уже достаточно пьяный. Мне больше не нужно напрягаться, накопившиеся во мне воспоминания и чувства изливаются из меня сами собой. Под напором потока музыки внутри меня я в мгновение ока транспонировался в эту сверхреальность.
Он запускает руку мне в волосы, этот К.Б.Б. Пер-селл. Он тоже не прочь пошутить. Все идет по плану. Анжела, надо отдать ей должное, отлично все устроила.
— Придумай что-нибудь, Фердинанд, — прошептала она мне, когда мы встали, — мы сваливаем через два дня. Скажи своей ебанашке, что ты хочешь поправить здоровье в Лондоне, объявился твой близкий родственник, который готов тобой там заниматься.
Так и сделаем.
Опыт пребывания там, правда, у меня уже был. Я не особенно обольщался насчет Англии, но все равно это было не сравнить с тем, чего мне довелось нахлебаться в дальнейшем.
— Гы! — говорю я.
Я тоже доволен и увлекаю их обоих за собой. Взявшись за руки, мы дружно канаем к бечевнику, хорошо, когда есть на кого опереться. Там мы останавливаемся. Мы по бокам, а Перселл в центре, между нами. Мы усаживаемся на насыпи прямо в траву. Отсюда еще лучше виден шлюз, возле которого Каскад тогда... В общем... Мои губы сами начинают ему подпевать:
Я знаю.,.
Что вы хороши,..
Глаза ваши нежности томной полны...
Перселл прямо заслушался. Он восторгался всем, что я делал. Это было так трогательно. Я не смог выдать больше двух куплетов. А он хотел все выучить, Перселл, и просил написать ему слова...
Между тем эти блядские пушки все никак не унимались. Когда они умолкали, я без труда воссоздавал их сам для себя. Я до сих не разучился имитировать пальбу из пушек, получается очень правдоподобно. И все же этот вечер подошел к концу.
— Поцелуй ее, — сказал я Перселлу, — поцелуй ее, -когда мы прощались.
И не могу сказать, что это было неискренне. Есть чувства, на которых нужно настаивать, они могли бы изменить мир, я считаю. Мы все жертвы предрассудков. Мы колеблемся, не решаемся сказать Поцелуй ее! А ведь только этого порой и не хватает всем для счастья. Перселл придерживался того же мнения. Мы расстались друзьями. Он был моим будущим, Перселл, моей новой жизнью. Вернувшись, я все объяснил Л’Эспинасс. Я не поленился сходить за ней в Деву Марию. Она скорчила недовольную рожу. Тогда я заговорил иначе... Там в комнатушке я впервые решил сражаться за себя до конца, в первый раз за всю свою блядскую жизнь, это уж точно. И я не собирался тратить время на уговоры.
— Мне это необходимо, — сказал я. — Настолько необходимо, что я готов пойти и довести до сведения начальства на Площади, что вы трахаете мертвецов.
Доказательств у меня не было. Я пошел ва-банк. Она запросто могла меня засудить за оскорбление. Ни один задрот из палаты Сен-Гонзеф не стал бы свидетельствовать в мою пользу. Они ничего не видели. Они ничего не знают, кто бы сомневался. К тому же они все меня ненавидели из-за моей долбанной медали и привилегий, какими я тут пользовался.
— Ты сделаешь мне увольнительную на шесть месяцев, слышишь, на шесть, и ни днем меньше, или мне будет нечего терять... и это такая же правда, как то, что меня зовут Фердинанд, я тебя из-под земли достану и вспорю тебе брюхо своей саблей так, что потом его будет очень сложно зашить. Поняла?
Именно так я бы и поступил, кстати. Я же сражался за свое будущее.
— В Англию! — добавил я. — В Англию.
— Но вы же не думаете об этом всерьез, Фердинанд?
— Думаю. И еще как всерьез. Только об этом я и думаю.