Воздаяние храбрости

Соболь Владимир

Патимат обошла комнату, еще раз проверила – все ли убрала после обеда, придвинула ближе к Новицкому вазочку со сладким печеньем и вышла. Сергей смотрел ей вслед, завидуя тому, как тихо и плавно несет эта женщина свое огромное тело.

– Ведь не побоялась, а! – сказал он, кивая вслед удалившейся компаньонке.

– О чем вы, Сергей Александрович? – вздрогнула Мадатова; вопрос Новицкого настиг ее посредине невеселых размышлений.

– Патимат ваша, Софья Александровна. Решилась оставить горы и отправиться с вами в эти болота. Климат для нее здесь не совсем подходящий.

– Мне

кажется, что она боится лишь одного: вдруг я взбрыкну и уеду одна, вырвавшись из-под ее заботы.

– Не вздумайте! – совершенно серьезно предостерег княгиню Новицкий. – Она этого не переживет.

– Я знаю. Точно как ваш Темир.

Сергей улыбнулся. Помощник, перенявший эту службу у казака Атарщикова, так же, как Патимат, проследовал за ним в столицу Российской империи. Теперь он сидел в кухне, отпивая маленькими глотками горячий чай, и рассказывал Патимат последние новости Карабахского ханства да и всего Закавказья; а также Дагестана, Чечни, Черкессии, Адыгеи. Отсюда, из Петербурга, вершины казались низкими, долины – близкими, а перевалы между ними – совсем простыми.

– Ну, нас с Темиром связывают общие дела и заботы.

– А нас с Патимат – любовь и дружба. Эти узы куда прочнее.

Новицкий покачал головой:

– Смелое утверждение, Софья Александровна. Не так много встречал я на свете женщин, изменивших удобствам ради своего долга.

– Бросьте, бросьте, Новицкий! А эти несчастные, что пустились за Урал вслед за своими мужьями? Как жаль, что мы разминулись с Зинаидой Григорьевной! Это чудовище мог бы смягчить свой приговор. Хотя бы ради их жен.

Новицкий догадался, что Мадатова говорила о Зинаиде Трубецкой, уехавшей в Сибирь вслед за мужем, бывшим полковником Генерального штаба, осужденным на каторгу по делу о декабрьском возмущении. А чудовищем она бесстрашно именовала императора Николая, которого ненавидела с давних пор.

– Что же вы молчите, Сергей Александрович? – продолжала княгиня. – Вы теперь как государственный служащий не решаетесь иметь собственное мнение? Или смущаетесь его высказать? Вам нечего опасаться: все, что вы скажете, останется в этих стенах.

– Во-первых, и у стен имеются уши… – начал Новицкий.

– Кому же это и знать, как не вам, – перебила его Мадатова.

Сергей поклонился, но решил пропустить эту колкость. Слишком много им нужно было сказать друг другу, чтобы обращать внимание на лишний укол. «Всякая служба имеет свои теневые стороны, – философически заключил он, придерживая, впрочем, губы сомкнутыми. – Мы стараемся не замечать их сами, и не слишком любим, когда на них обращают внимание другие. Мужчину своих лет и положения я позвал бы к барьеру… А решился бы? – спросил он себя. – При теперешнем императоре? Другое время пошло, совсем другое…»

– Времена меняются, а люди должны оставаться прежними. Должны быть верны прежде всего самим себе, – услышал Новицкий голос Мадатовой и понял, что последние слова произнес вслух.

Он еще раз склонил голову.

– Я безусловно верен, княгиня. Видите – только успел появиться в столице и сразу же к вам.

– Да, Сергей Александрович, в смелости вам не откажешь. Решиться навестить жену опального генерала, врага вашего

принципала – в наше время совсем непросто… О Господи! – перебила она себя раздраженно. – Да что же я такое говорю нынче! Простите меня, дорогой мой! Это не я говорю, это обида моя бормочет.

Сергей мягко улыбнулся и поднял обе руки ладонями вперед.

– Что вы, Софья Александровна! За годы нашего знакомства, в самом деле счастливого, мы наговорили с вами друг другу такого, что посторонний человек не выдержал бы и одной трети.

– Если слушать меня, то и одной десятой, – рассмеялась Мадатова, легко переменив тон. – Но мы же с вами еще и родственники. Четвероюродные, кажется.

– Да, соединены не только дружбой, но и кровью. И как родному человеку хочу вам признаться со всей откровенностью. Не боюсь я иметь собственное суждение не в пример персонажу комедии нашего общего знакомого. Не настолько я глуп и труслив. Но и не настолько тщеславен, чтобы таскать его по московским гостиным и петербургским салонам. Подобно другому персонажу той же комедии. Да, сейчас состою при штабе генерала Паскевича. Кстати, как и тот же господин Грибоедов… Да, живу в империи, престол которой занимает человек не слишком симпатичный. Хотя знаю его более понаслышке…

– Ваше счастье, – не удержалась Мадатова.

Новицкий продолжил, словно и не заметив ее сарказма:

– Но что с того. Я жил во времена императора Александра. Я служил в штабе генерала Ермолова. Но и тогда, и сейчас я исполняю свои обязанности, и мне в общем-то безразлична и фамилия моего непосредственного начальника, равно как имя российского императора. Нет, конечно, они, безусловно, значимы, но только лишь для моих личных успехов, но не для моего дела.

Он говорил уверенно и обстоятельно, как высказывается человек, много думавший и наконец решивший больную проблему, словно взрезавший нарывавшую рану. Но Софья Александровна не намерена была отступать. События последних месяцев: отставка мужа от службы, поспешный переезд в Петербург – не придавили ее, а, напротив, привели в гневное расположение духа.

– Ваш Паскевич! – сказала она, презрительно изгибая уголки рта. – Этот полководец залов, генерал банкетов. Когда он заехал в Тифлис зимой, так хвалил князя мне и Алексею Петровичу. Валериан остался тогда в Карабахе, приводил к порядку возмущенное население. Паскевич Ермолову расхваливал несомненные воинские способности и князя, и Вельяминова. Говорил, что непременно напишет обо всем государю. Проводил меня до коляски, усадил и сказал на прощание: «Мы обязаны вашему мужу решительно всем». Да – а потом вместо похвалы отправил сюда, в столицу, донос.

– Но и похвальное слово тоже сюда долетело, – возразил ей Новицкий. – Я это знаю наверняка.

Княгиня зажала в кулачке платочек, которым только что промокнула уголки глаз, и наклонилась к Сергею.

– Вы знаете о похвалах, стало быть, осведомлены о доносе. Да уж не сами ли вы его сочинили, Сергей Александрович?

Новицкий спокойно положил на стол ножичек, которым собирался очистить яблоко, и поднялся.

– Прошу прощения, княгиня, я думаю, что мне следует удалиться. Очевидно, мы стали плохо понимать друг друга.