Воздыхание окованных. Русская сага
Шрифт:
Бабушку окружали на редкость верующие люди в ее реставрационных командировках. Придя в самом начале в 1913 года к иконе как к чуду эстетики (об этом будет рассказ позже), она постигла духовную тайну иконы, сокрытую в тайне Первообраза, к которому всегда увлекает душу молящегося подлинная святая икона.
Она познала отблески того мира, откуда пришла к нам эта единственная и несравненная ни с чем в мире красота. За годы своего невероятно тяжелого труда бабушка послужила памяти многих святых, а тот мир в отличие от нашего никогда не грешит неблагодарностью…
Вглядываясь в духовно трудные годы бабушкиной молодости в ее путь издалека и с любовью, в ее охлаждение к вере отцов, — а это, увы, было (хотя насколько глубоко были затронуты сокровенные слои ее души, я не могу судить), мне, как это не парадоксально, открывается
* * *
Еще со времен Гердера и первых немецких романтиков, которых у нас в России прекрасно знали и любили (многие дворяне предпочитали получить в Германии образование), молодость как возрастную метафизическую реалию нередко сравнивали с эпохой «Бури и натиска», как с чем-то именно молодости родственной. Блок писал о юности как о возмездии, и был, несомненно, прав не только поэтически, но даже и с точки зрения христианской антропологии. Именно молодость с ее «бурей и натиском», с ее нередкими уклонениями и падениями, с ее уходами и возвращениями блудных сыновей всегда таит в себе и некий обнадеживающий спасительный залог смиренных возвращений, глубоких раскаяний и примирений, выстраданных и купленных дорогой ценой.
Этим залогом была мысль о земной жизни, как о времени преодоления не только разрушительных натисков молодости, ее нарочитых противостояний прошлому только за то, что оно прошлое, но и отречений души не только от своего безобразия, но и от познанной, в конце концов, своей собственной дурной наследственности, которая и рядом с благими дарами, увы, вполне удобно и с избытком в нас часто соседствует, — преодоления всего, что мешает нам «забывая заднее и простираясь вперед», — стремиться к Богу, «к почести вышнего звания Божия во Христе Иисусе» (Флп. 3:13–14), — к главной цели нашей жизни, которая не здесь на земле сокрыта, но там, — в Вечности. И что преодоление всего этого возможно и реально, благодаря тому, что Отец Небесный ниспосылает каждому в жизни спасительные для него, хотя и может быть, предельно непростые обстоятельства, а послушным, не ропотникам и терпеливцам дарует и Свою благодатную Божественную помощь.
И прошлое, и все эти «бури и натиски» молодости, память о своих ошибках и падениях, сознание своей негожести и виновности перед Богом и людьми, излучают в человеке спасительный дух смирения. Таковые становятся много послушнее, попадая в руки духовных отцов, они милостивее к согрешающим братьям, они более защищены от фарисейства — а все это вместе открывает душу грешника, вставшего на путь спасения для приема Божественной Благодати. «Верую, Господи, и исповедую, яко Ты еси воистину Христос, Сын Бога Живаго, пришедый в мир грешные спасти, от них же первый (или первая) есмь аз…» — повторяем мы вслед за священником эти молитвенные слова апостола Павла перед Причастием Святых Даров, вспоминая и Савла — ярого гонителя христиан, которым апостол пребывал до момента призвания его Господом, и апостола Петра, отрекшегося от Спасителя в ту страшную ночь перед Распятием Христа и согласно преданию, всю жизнь на рассвете при крике петуха вспоминавшего свое малодушное отречение и горько плакавшего. Самому горячему, огненно любившему Христа, в Духе Святе исповедавшему в Нем Сына Божия, падшему и восставшему апостолу Петру Господь поручает пасти овец Его…
Искушения — это вожжи для человеческого высокомерия, — учат богодухновенные старцы Афона, — и посылаются они промыслительно. И потому некая успокоенность относительно своего состояния, чувство своей якобы добродетельности много опаснее для человека, — непростые испытания ожидают подобных «добродетельных», но часто жестоких людей (хотя они сами этого могут и не признавать), потому что без великих страданий не может умягчиться их сердце, и потому главное — что Христово Евангелие принесло в мир новое в отличие от Ветхозаветных добродетелей понятие о святости человека — понятие осмирении.
И потому — не права ли была Верочка, рассказ о жизни и делах которой мы совсем, казалось бы, упустили из виду, высказавшая в своем очерке 1916 года «Живые боги людей Божьих» (не опубликован, рукопись хранится в РГБ) на первый взгляд, очень похожую мысль: «Я думаю, что добродетельная жизнь с начала и до конца скорее может убить дух, чем порочная». При этом она сама тут же подчеркнула нетрадиционность своего суждения: «Я придерживаюсь на этот счет совсем особых воззрений». Кстати, исследователи, которые обращались
* * *
Вера, разумеется, понимала, что речь идет об уклонениях от учения Церкви, но успокаивала себя той мыслью, что интерес ее — чисто литературный, этнографический, сектоведческий. Но она была человеком увлекающимся, не холодным аналитиком, а очень эмоциональным, живым, тонко воспринимающим очеркистом-бытописателем; талант у нее был несомненный: блестящая память, острый глаз-алмаз, живой и сильный слог…
Родные на эти новые занятия Веры смотрели сквозь пальцы: она ведь всегда немного чудила. И к этому все давно привыкли. Считалось, что Верочка могла позволить себе быть оригинальной и независимой, хотя все-таки у Александра Александровича Микулина — отца Веры, — чувствовалась некая настороженность в отношении ее исследовательских интересов и связанного с ними образа жизни.
"Что касается твоего большого письма о высших материях, то это относится к отделу праздных разговоров и я не могу согласиться что может доставить удовольствие и быть необходимым поговорить о высоких стремлениях, но в жизни действовать наоборот, не находя даже в своих действиях ничего, что было бы против своих же мыслей и находя полное оправдание всем своим поступкам, идущим зачастую вразрез со словами", — писал отец Верочке 26 сентября 1916 года.
Зная душевный склад и настрой тех лет Александра Александровича Микулина, я не могу не слышать в тех письмах его Вере некоторой напряженности и боли. Однако тем не менее, отец старался ей во всем помочь: покупал и посылал нужные для ее занятий книги, читал и обсуждал с нею ее рукописи, поддерживал Веру в литературных занятиях…
«14 Апр.1917. Нижний.
Милая Верочка, <…> сегодня получил № 3 «Голоса минувшего» — вся книжка «Святой чёрт» Иллиодора, с предисловием Мельгунова, — почитай. Тебе это полезно… Попадался ли тебе на глаза № «Русских ведомостей» из которых я вырезал это объявление. Посылаю на случай — отдай туда своих «Белых Голубей» (из жизни хлыстов). Как Шурин мотор?
Целую тебя — А.Микулин».
Еще в Киеве, вскоре после гимназического выпуска Вера, случайно услышав о неких сектантских собраниях "божиих людей", как они себя называли, — а это были хлысты, — решила тайком бывать на этих собраниях, чтобы посмотреть, что же это такое… Там она впервые услышала нечто нелицеприятное о Григории Ефимовиче Распутине, как о неудавшемся хлысте, увидела этот особенный нестерпимо-переливчатый блеск хлыстовских глаз, почувствовала их магнетизм и решила заняться исследованием этой тайны всерьез. Именно воздействие на людей этого тайного магнетизма больше всего интересовало ее как исследователя. А Верочка была человеком, как мы уже говорили, очень целеустремленным — она умела добиваться того, чего захочет…
Вероятно, и веяния тех сумрачных лет, и мода, или, как возможно, сказал бы в этом случае опытный духовник, — тщеславное желание не отстать от бега времени, повлияли на ее выбор в качестве предмета своих литературных опытов тематики нетрадиционной и одновременно пользующейся усиленным вниманием самых ярких и модных лиц в среде творческой интеллигенции. Иначе как бы ей удалось и войти в литературу и выделиться? Этого-то Верочке несомненно и хотелось, она чувствовала в себе непочатые творческие силы и горячее желание заниматься литературой. А мистический строй души — это ей досталось даром: миновав Катеньку, все мистически-экзальтированные особенности душевного строя прабабушки Глафиры Кондратьевны Стечкиной, той, что грозы любила встречать на плутневском балконе, перешли к одной Верочке. Не потому ли бабушка, когда мне было года четыре, так настороженно разглядывала линии моей ладошки и, качая головой, вопрошала: не в мистическую ли плоскость уходит твой ум?..