Вожделенное отечество
Шрифт:
Пуховская дважды съездила с Корчагиным в Грузию. Наверное, у него что-то не получилось, потому что вскоре он её выгнал, — сначала, после первой поездки, слегка приподняв: сделав начальником производственного отдела. После второй поездки фортуна Догмары Витальевны резко скакнула вниз.
— Надо же — десять рублей потерял! — бил себя по лбу Мотаев, имея в виду разницу в зарплате против прежней работы. — Идиот! Нет, завтра же — заявление на стол!
Но работал потом долго, может, и сейчас там же сидит. Его жена тоже служила в райкоме партии, чем он очень гордился и иногда туманно грозил.
Ещё у них было любимое выражение: "Партбилет
— Я бы, конечно, разрешил, — говаривал Корчагин, — но партбилет у меня один.
(Попытки шантажировать меня возможным невступлением в партию — что должно было звучать угрожающе — я сразу отсек, сказав, что я и так недостоин и в партию вступать не собираюсь. Это было воспринято как парадокс, но больше к этому вопросу Удодов не возвращался.) "
...Это трудно объяснить. Осетров был нашим главным редактором, но в штате официально не состоял, объясняя приятелям, что занимается альманахом из какого-то странного фанатизма". Переходить из "Воплей" в руководящий состав Общества книголюбов — номинального хозяина "Альманаха библиофила" — даже при том, что зарплата его увеличилась бы вдвое, — он не решался: ему немыслимо было даже представить себе, как можно дышать одним воздухом с такими людьми. А вот два его помощника, одним из которых волею судьбы стал ваш покорный слуга, формально числились в правлении этого пресловутого Общества старшими редакторами производственного отдела и должны были подчиняться, соответственно, двум руководителям — Осетрову и Корчагину, не считая ещё всякой местной шушеры, которая требовала участия в идиотских собраниях, субботниках, приставала с нескончаемыми пустыми разговорами да ещё и лезла в содержание книги. Например, Удодов, возненавидев за что-то нашего автора Хвощана (и вправду, надо сказать, малоприятного человека), стал требовать, чтобы я не пускал его на порог и ни в коем случае не печатал (тот, кажется, нелестно отозвался о ком-то из книголюбской шатии). Видя, что я игнорирую эти домогательства, мой мелкий начальник дошёл до Корчагина, который стал грозить мне всеми доступными ему карами.
А Осетров гневно требовал: — Печатать!
Дело осложнялось ещё и тем, что в типографию наш альманах мог отправляться только с визой издательства "Книга", у сотрудников которого были свои счёты с каждым из моих шефов, да и свои вкусовые притязания.
(Иногда они ненавидели меня, как талантливого русского мастерового.)
Моим бичом стал редактор издательства "Книга" Савелий Моисеевич Розенфельд. Въедливый, как полевая мышь, он заставлял по десять раз переправлять и переписывать на машинке абсолютно готовую рукопись альманаха, придираясь к каждому слову и сглаживая текст, превращая древо в телеграфный столб — надо сказать, довольно аккуратный, но уже лишённый шумящей кроны и корней, да и коры. Вот так мы и сражались — от выпуска к выпуску, теряя время, споря, ругаясь, приходя к затейливым компромиссам и досадным соглашениям.
С пор у меня сложилась редакторская манера вообще не вмешиваться в текст, который представляется мне эманацией личности — святой и неприкосновенной. (Но с этим, конечно, не обязательно соглашаться.)
По-моему, на Западе нет литературных редакторов в нашем смысле слова. Там есть агенты по связи с общественностью, чья задача — получше пристроить книгу.
Огромное число редакторов в коммунистической России возникло потому, что в литературу, после отстрела
(Мы воспроизводим некие ущербные формы культуры, где маразматик Горький становится классиком.
Начальство, за которое почему-то всегда бывает стыдно.)
Но, вопреки всему, книга выходила, моментально исчезала с прилавков и считалась одним из культурнейших изданий в Москве. Купить её можно было только по блату.
...Регулярно позванивал Гриша Козлов, рассказывал, что его притесняют в "Литературной России" — из-за дружбы со мной. Да и работа там была, прямо скажем, на износ: газета есть газета — не то, что степенный, выходящий раз в полгода альманах.
А тут как раз уходила в декрет моя напарница (Корчагин выразился так: "Галина Викторовна отправляется выполнять ответственное государственное задание"). Её место на год высвобождалось.
Я порекомендовал Гришу обоим моим начальникам. Красивый, хорошо воспитанный мальчик понравился, его взяли.
Ещё работая в газете, Гриша никак не мог купить себе приличные башмаки — это был страшный, почти безнадёжный дефицит. Тогда он объявил: "Буду носить советское дерьмо и приобрёл отечественные "говнодавы". Но через пару недель хождения в них едва не лишился ног.
Так Гриша убедился в ненадёжности аскезы.
Однажды вечером гардеробщик — кажется, в городской столовой — спрятал новую Гришину шапку и сказал, что никакой шапки не было. Пришлось идти домой с непокрытой головой. Наутро, в старой шапке, Козлов отправился к директору столовой. Крашеная дама выслушала Гришу и сказала: "Так вот же ваша шапка — у вас в руках!"
Гриша понял, что за жизнь надо бороться.
Умер тесть. Козлов пришёл в контору кладбища. Похоронщики стали вымогать взятку, хамить. Гриша…
Пропуск страниц страниц 280-281
…— О покойном Сатюкове говорили, что он видит не только прошлое и настоящее человека, но и его будущее. Единственное, чего он не смог предвидеть — это своё будущее.
Почтённую даму — постоянного соавтора ещё более почтённого критика и поэта — совершенно открыто, даже в торжественных речах, называл: "его боевая подруга".
Осетров ежедневно вставал в пять утра и писал до девяти. После чего включал телефон и, в ответ на извинения за ранний звонок, деловито информировал:
— Я уже давно и довольно плодотворно работаю. Вечерами его телефон никогда не отвечал.
Как-то Евгений Иванович поделился со мной своим творческим секретом — что делать, когда "не пишется":
— Возьмите чистый лист бумаги и пишите: "Мне не хочется писать, мне не хочется писать..." Часа через два захочется.
Над столом в его домашнем писательском кабинете висела большая цветная фотография хозяина с архиепископом Макариосом — с дарственнной Надписью на новогреческом языке.
Главный редактор научил меня никогда и никому не рассказывать ничего о том, что делается в стенах редакции. И сам, если звонили из правления и Интересовались, что у нас новенького, извещал предельно лаконично:
— Здесь абсолютно ничего не происходит: идёт обычная, нормальная работа.
В ответ на неустанные и неусыпные инсинуации книголюбов главный редактор недоуменно разводил руками:
— Мне бросают какие-то упрёки — а я даже не понимаю, о чем идёт речь.
А когда ему жаловались на наше с Гришей непослушание, благодушно-сочувственно сетовал: