Вожделенное отечество
Шрифт:
Люди живут насыщенной серятиной, — сказал отец Александр Мень.
Хочется не захлебнуться.
Иллюзии интересны тем, что они суть факты духовного мира, и этот способ бытия сообщает им конструктивный характер.
ЧЕРНЫЙ ЧЕЛОВЕК
Утренний город окутан был туманом. Сквозь молочно-серую его пелену проступали острые, как морские скалы, крыши домов.
Что это со мной? Отчего так тяжело на душе, словно я всю ночь, не переставая, курил трубку?
Есенин вышел
В таких состояниях нельзя садиться за руль, ходить по канату, разговаривать с незнакомыми, выступать публично.
В ушах звенел его же собственный истошный визг: — Айседора, ты дура!
И звон стоял посуды и зеркал в дорогом, приличном, коврами устланном отёле "Берлинер".
И шёпот Клюева подзуживал:
— Зря, Серёжа, Изадорку-то бросил — хорошая баба, богатая. Сапоги б мне справила...
— Ничего, Коля, — утешал Есенин, — будут тебе сапоги…
А Клюев сладким петушиным голоском, заглядывая в донья глаз да гладя Сереженьку по стылым пальцам, все убеждал:
— А поедем мы, Сереженька, во северны края, на бело озеро, на остров Валаам, ко обрядцам да скобцам. Поживём в скиту сосновом, в братской обители — тихой пристани. Стоит остров середь озера, а на нем — чудо-город-монастырь. А и сядем мы с Сереженькой за веслицы кленовы, в дубовой челнок, да и поплывём невемо куда. Хорошо!..
И завёл своё: о Божьей Матери Владимирской, о Пирогощей, о Спасе Ярое Око.
И глядел из угла, не мигая, угрюмый мужицкий Бог.
Надо честно прожить этот период и дойти до конца пропасти.
— Вот ты, Серёжа, хорошую вещь написал... — Клюев пальцы распростёр, припоминая: — "Чёрный человек, чёрный человек..."
— "Чёрный-чёрный — на кровать ко мне садится", — угрюмо промычал Есенин, подпаливая папиросу.
— "Чёрный человек спать не даёт мне всю ночь", — продолжал Клюев. — Великая вещь, — сказал он без всякого восторга, а скорее с хозяйственным оглядом. — Всемирного будет прославления вещь. Вот только я чего, Серёжа, думаю: ну, как её в Африке пожелают перевесть? Что будет? Ведь для них чёрный человек — не страшен: они сами чёрные. — (Клюев истово перекрестился: "Прости, Господи, душу мою грешную, ежели чего не так сказал. Помилуй грешного аза. Аминь.") — Как тогда?
— А ведь и вправду... — Есенин занедоумевал.
— Может, подходяще будет: "Белый человек"? — поинтересовался Клюев.
— Точно! — Есенин обрушил кулак с тяжёлым перстнем на стол. (Чашки вздрогнули. Половой покосился на столик с загулявшими поэтами.) — Точно: "Белый человек"! Так и надо переводить.
— И актуальность момента появится, — поощрил Клюев. — Как там у тебя в конце? "Я взбешён, разъярён..."
— "И летит моя трость... "
— "Прямо к морде его..."
— В переносицу !
— Представляешь, что скажут негры Африки? Правильно, скажут, режет товарищ Есенин: надо бить этих колонизаторов!
Дожить до смерти. Я не знаю ни одного человека, которому бы это не удалось.
Утром Клюев, надев на
Что-то хрустело под ногами. И невозможно было понять, лёд это или битое стекло.
НАВАЖДЕНИЕ
И был один образ, при воспоминании о котором у Кати леденело сердце.
Высокий мужчина в сатиновой рубахе, плисовых штанах и красных сапогах появился в дверях.
Это был Григорий Распутин.
С СОБАКОЙ ПОД ДОЖДЕМ
Всю неделю, не переставая, лил дождь.
Вот уже третье утро подряд Маяковский гулял с собакой под дождём.
Собаку оставили друзья, а сами уехали в Париж на целый месяц.
Это была добрая, тихая сука — ирландский сеттер.
Она будила его на рассвете, тычась в лицо холодным носом.
Поэт послушно вставал, отбрасывая одеяло, подходил к окну.
Дождь стучался в тёмное стекло безутешной жертвою погрома.
Владимир Владимирович одевался в полумраке, натягивал боты и прорезиненный плащ, брал в руку палку и ("Найда, фьюить!") выходил на улицу.
Словно снова обрушил на землю потоп разгневанный большевиками Бог. Разверзлись хляби небесные. (Ах, хлеба бы нам, хлеба...) Бронзовые крендели свисали над Мясницкой фаллическими знаками. Светили газовые фонари.
Поэт любил этот предутренний час, когда пробуждаются трамваи, а по булыжным мостовым лениво цокают копыта да вскрикивают сонные извозчики.
Маяковский был певцом катастроф и бурь. Ему нравилась война, пафос разрушения.
Он обладал своеобразной куриной слепотой: для него не существовало определённых явлений — таких, как старость, смерть, погода, вообще природный мир.
И есть вещи или явления, к которым реэмигрант должен привыкнуть, и к которым привыкать невыносимо трудно: например, тошнотворный запах немытых тел, грязи и блевотины в местах скопления людей.
Вдруг остро вспомнился Монмартр, марсианские параболы Sacre-Coeur. Когда-то там, на алой мостовой, лежали, умирая, коммунары, и дамы зонтиками прикалывали их. Потом французы ужаснулись и построили на этом месте храм — параболы марсианских куполов...
Пробираясь с собакой Кривоколенным переулком к Чистым прудам, Маяковский размышлял о том, какой памятник воздвигнут ему — поэту революции — победившие пролетарии ,в коммунистической федерации земли.
Скорей всего — летающий фрегат, чьи обтекаемые очертанья предугадала распластанная в небе Sacre-Соеur.
Но вообще-то Владимир надеялся, что коммунисты будущего его воскресят. ..
Поэта мучил насморк. Он сморкался в большой батистовый платок, закуривал, притулись в подворотне, и, перехватив цепочку собачьего поводка, двигался дальше.
С лёгкой горечью припомнились чужие строки:
Мой отец простой водопроводчик. Ну, а мне судьба судила петь. Моя отец над сетью труб хлопочет, Я стихов вызваниваю сеть.