Возлюбленная белого хищника
Шрифт:
Как же унизительно было ощущать себя распустившейся клушей перед этой фифой, не имевшей больных детей.
— Где Молли?
Похоже, Хакон решил соскочить с неудобной темы, прикрывшись дочерью.
— Молли у врачей.
— И ты оставила ее одну? Что ты за мать!
— Меня отпустили. Сказали, что я там не нужна.
И как ему удалось вывернуть разговор так, чтобы заставить меня оправдываться?
— А ты, погляжу, и рада избавиться от дочери. Бросила ее на чужих людей и поскакала гулять по городу.
Лучшая защита — нападение? Я понимала: Хакон пытается играть
— Кто это? — с нажимом повторила я.
Блондинка одарила меня снисходительным взглядом и презрительно скривила пухлые губки.
Вместо того, чтобы выглядеть пристыженным, Хакон разозлился.
— А ты чего хотела? — зашипел он. — Когда у нас в последний раз был секс? То тебе нельзя — угроза выкидыша, то живот на нос лезет, то больно после родов, то отстань я устала.
Ах вот как он заговорил! Оправдывает себя! Даже не отпирается. Сразу выложил все карты на стол.
— Да устала! — от обиды к глазам подкатили слезы, но я сдержалась, не стала позориться перед этой блондинистой тварью. Не увидят они, как я плачу. — Все время с ребенком на руках. Какой секс, если от усталости меня шатает? Что ты сделал, чтобы я не была такой усталой? Хочешь трахаться — дай отдохнуть, хотя бы выспаться.
— Я работаю, — возмутился Хакон. — Содержу вас. Мне тоже нелегко, да еще и дома покоя нет.
Бедный, несчастный, весь из себя обиженный, покоя ему дома нет.
Прикрыв глаза, я глубоко вздохнула, пытаясь успокоиться.
Если какая-то любовь к мужу еще трепыхалась в сердце, то после этого разговора умерла безвозвратно. Мерзкий предатель.
Но, если он уйдет, как я буду одна с ребенком? Со всем этим ворохом проблем?
— Н-да, — внезапно подала голос блондинка. — Ты прав, милый, она совсем никакая.
Любовница Хакона смотрела на меня с чувством превосходства, сверху вниз.
— Действительно неухоженная. Хотя бы голову вымыла.
Не знаю, что на меня нашло, я всегда была мягким человеком, старалась ни с кем не ссориться, но сейчас не выдержала — взяла со стола чашку и выплеснула остывший кофе на белое платье обнаглевшей девицы.
— Хотя бы одежду постирала, — съязвила я в тон.
— Ты… Ты… — Блондинка открывала и закрывала рот, не зная, что делать с коричневым пятном, растекавшимся по ее коленям.
Хакон прикрыл лицо ладонью, предчувствуя скандал, который после моего ухода, а может, и до, устроит его любовница.
— Агвид, — сказал он с раздражением в голосе. — Я устал.
Это он-то устал? Он?
— Мне только двадцать семь. Я жить хочу. Понимаешь? Жить. А не все это.
Он хочет жить. А я не хочу? Мне двадцать. В моем возрасте девушки бегают на свидания, веселятся в ночных клубах, устраивают вечеринки. У них простые заботы и простые мысли: платья, парни, экзамены. А я… я в тюрьме, похоронена заживо,
Прав был отец. Не стоило спешить с замужеством, но теперь сожалеть о чем-либо поздно. Сделанного не исправишь.
— Пока ребенок маленький, нас не разведут без твоего согласия, — сказал Хакон. — Но мне плевать. Домой я не вернусь. Можешь жить в моей квартире. Я не такой мудак, чтобы выгонять вас на улицу. И деньги тоже буду подбрасывать. — Он опустил взгляд, видимо, осознав, что поступает подло, и тихо добавил: — Прости.
Мне удалось сохранить лицо и не расплакаться перед этим лживым предателем и его силиконовой куклой. Слезы колючим комом застряли в горле. Я знала, что, если открою рот, вместе с обвинениями наружу хлынут безудержные рыдания, а потому молчала. Без единого слова, с гордо поднятой головой я развернулась и по узкому проходу между столиками направилась к двери. Один лишь бог знает, каких трудов мне стоило пройти эти несколько метров с прямой спиной. Меня душили обида и отчаяние, хотелось сгорбиться, обхватить себя руками в попытке утешить, но затылок жег презрительный взгляд блондинки, и я не желала казаться униженной и разбитой.
Сил моих хватило ненадолго. Ровно до угла здания. Дверь кафе захлопнулась за спиной — и по щекам побежали соленые дорожки слез, но я держалась. Медленно, на ватных ногах прошла мимо сверкающих на солнце витрин и в тесном тупике между магазинами расклеилась окончательно — опустилась прямо на грязный, заплеванный асфальт и зажала ладонью рот, чтобы не рыдать слишком громко.
За что? Он же обещал любить. Когда родители выгоняли меня из дома, он клялся и божился, что поддержит, что мы будем вместе и в горе, и в радости. Говорил, что ждет этого ребенка и рад моей внезапной беременности, пусть мы ее и не планировали.
Никому нельзя верить. Слова ничего не значат.
Даже раздавленная предательством мужа, я помнила о времени. Дочь надо было забрать из клиники, поэтому пришлось усилием воли взять себя в руки. Для матери больного ребенка страдания и жалость к самой себе — непозволительная роскошь. Ты не можешь переживать свое горе в кровати под теплым пледом или с ведром мороженного перед телевизором, целебный шопинг и задушевные разговоры с подругами-жилетками тебе тоже недоступны, плакаться некому и некогда, ты должна собраться и, растоптанная, с кровавой раной в груди бороться с трудностями.
Часы на экране мобильного телефона подсказали, что моя свобода закончится через сорок минут. Если взять такси, этого времени хватит, чтобы съездить к родителям.
«Шлюха! — кричал отец, когда я, беременная, уходила из дома. — Не смей возвращаться».
Я и не собиралась, но судьба заставила запихнуть гордость куда подальше.
Не откажут ведь дедушка и бабушка в помощи страдающей внучке? Не прогонят единственную дочь, попавшую в трудное положение? Не настолько же они бессердечные?