Возлюбленная Казановы (= Опальная графиня)

Арсеньева Елена

Императрица протянула раскрытую ладонь, на которой лежал маленький золотой медальон с цепочкою – прелестное изделие знаменитых флорентийских ювелиров.

Узница глядела на него в нерешительности, потом все же взяла. От нее не ускользнула неопределенность обращения к ней императрицы.

Она взяла изящную вещицу и нажала на створку. Та раскрылась, представив ей прелестную миниатюру молодой женщины с прекрасными голубыми очами, белоснежной кожею и выразительными устами. Чуть рыжеватые волосы были увенчаны диадемою. Узница смотрела на портрет с восхищением, готовая признать, что никогда еще не встречала столь пленительных черт и столь искусной работы художника; однако в пламенном взоре красавицы ей почудился

скрытый упрек, потому она поспешила воротить медальон. Торопясь закрыть его, она сделала неверное движение, что-то щелкнуло, и оборотная сторона, которую узница полагала сплошною, тоже открылась.

Она увидела другую миниатюру, изображавшую девушку, схожую с первым портретом как две капли воды; тем сходством, какое может быть только между матерью и дочерью, разве что волосы и глаза у нее были черными да на голове не было короны.

Эти черные глаза, которые она помнила то гордыми, то нежными, то печальными! Эти глаза, которые она сама закрыла тогда, под первым октябрьским снежком, теперь, чудилось, глядели на нее с оскорбительной жалостью…

Узница захлопнула медальон, вскинула потрясенный взор на императрицу и увидела, что та подает нечто, принятое ею сперва за еще один портрет в узкой серебряной рамке.

Взглянула на мрачное, худое лицо с морщинками возле упрямо сжатых губ. Тени вокруг настороженно глядящих серых глаз, серебряные нити в русых волосах… Чье это лицо, чужое, незнакомое?

Понадобилось какое-то время, прежде чем узница поняла, что смотрит в зеркало.

* * *

– Но все-таки, скажите, где истинная Августа-Елизавета? – наконец спросила императрица.

Узница долго молчала. Этот вопрос был для нее самым страшным, потому что страшен был ответ.

Ну что она могла рассказать, если себя, только себя винила во всем, начиная с того самого дня, когда Августа начала настаивать покинуть в Болонье туринский дилижанс, которым они предполагали добраться до французской границы! План бегства, продуманный так тщательно, теперь показался Августе слишком осторожным. По мере удаления от Рима ею овладевало все более сильное, почти лихорадочное нетерпение, а угрозы Ордена уже казались лишь пустыми страхами. Тряское, неспешное движение тяжелого дилижанса вдруг сделалось непереносимым, а еще более непереносимой казалась мысль, что она сама, по собственной воле, отдаляет от себя возвращение в Россию. Ведь этим путем, как ни спеши, никак не добраться до Парижа быстрее, чем в три недели. Да примерно столько же до Берлина, а потом до Варшавы, до Санкт-Петербурга… Не меньше трех месяцев пути! Так лучше уже сейчас переменить маршрут и двинуться через Швейцарию в Вену, а оттуда – прямиком в Варшаву.

Лиза, которая о географии Европы и происходящих в ней событиях вообще не имела никакого представления, должна была согласиться с Августою, уверявшей, что так они достигнут России ровно вдвое скорее. И не миновать, наверное, обеим идти пешком через заснеженные Альпы, когда б на постоялом дворе в Болонье у них не украли все пожитки и деньги… В одной комнате с ними ночевала старушка – такая добродушная, такая благообразная да смиренная, так напомнившая обеим покинутую Яганну Стефановну, что девушки прониклись к ней величайшим доверием и беспечно уснули; когда пробудились, то увидели, что остались в чем были. Воровка лишь побоялась снять со спящей Лизы перстень с аметистом да измайловское колечко, а с Августы – серьги и браслет.

Молодая княгиня, поблагодарив небеса хоть за эту малость, решилась тем не менее пробираться на родину; к тому же проезд до Франции был оплачен. Она не могла, просто не умела сворачивать с дороги, отступать. В точности как ее великий предок Петр Первый. Но он был мужчина. Он был император. А она – женщина, едущая домой без денег, без сил и почти без надежды на удачу.

Это решение было легче

принять, чем исполнить. Путешествие, задуманное как стремительное передвижение на самых лучших лошадях и в легких французских каретах с точеными стеклами, превратилось в полуголодное, лишенное всяких удобств странствие по территории пяти государств. Продав драгоценности за полцены, ехали – лишь бы ехать! – в самых неприглядных повозках; порою и пешком шли, начиная от Пруссии, куда они добрались, уж вовсе обнищав. Жизнь, эта капризная волшебница, повернулась к ним теперь только самой неумолимою стороною своею. У Августы, однако, еще оставался браслетик с изумрудами, ценой которого они могли бы обеспечить себе большее удобство передвижения, но княгиня нипочем не пожелала расстаться с браслетом, пока не достигнет Варшавы, чтобы приодеться при въезде в отечество, – не явиться к матери оборванной нищенкой.

Что же, Лизе не впервой было голодать и бедовать. Но Августа… Она была до такой степени истерзана долгой, трудной дорогою, постоянным желанием досыта поесть и вволю выспаться, что сделалась раздражительной, в любую минуту готовой к слезам, ненавидящей всякого встречного-поперечного за дерзкий взгляд, за резкое слово, за небрежный отказ снизить цену проезда, кружки молока, куска хлеба… А на грубость, дерзость она теперь натыкалась не в пример чаще, чем прежде, когда, охраняемая верными слугами, денно и нощно лелеяла мечту о возвращении к российскому престолу. Теперь Августа знала, что Фортуна – не ленивая, слепая женщина, а чудовище с жестоким и ужасным ликом, с сотнею рук, одни из которых поднимают людей на самые высокие ступени земного величия, другие – наносят тяжкие удары и низвергают.

Казалось, уже тогда, среди летней благодати, хоть чуть-чуть, но смягчавшей тяготы пути (не холодно было и в чистом поле переночевать) и даровавшей бесплатное пропитание из садов и огородов, Августа интуитивно ощущала свой неизбежный конец… Теперь путь ее в Россию был не исполнением чаяний, а просто путем зверя в свою нору, где он хотел бы перевести дух, зализать раны. Или хоть умереть.

На исходе октября две молодые женщины в оборванном платье брели по дороге из Лодзи в Варшаву. Они давно уже не разговаривали между собой: усталость превозмогла все чувства.

Лиза шла чуть впереди, изредка приостанавливаясь, чтобы подождать отставшую Августу. Ее подруга сегодня была особенно молчалива, шла с трудом, понуро, но стоило Лизе взять ее под руку, чтобы помочь, выдергивала руку почти сердито. Ну, она и ушла постепенно вперед и даже оглядываться старалась как можно реже, чтобы не раздражать Августу.

Вдруг странное, непривычное ощущение одиночества оледенило спину. Лиза оглянулась – и, ахнув, со всех ног кинулась туда, где темнела на обочине скорчившаяся фигурка.

Лежавшая на земле Августа вдруг показалась ей такой маленькой и жалкой, что она упала на колени, подхватила, ласково повернула к себе и вскрикнула от страха: лицо Августы было багрово от жара, да и все изможденное тело ее пылало огнем.

Лиза не верила глазам. Она, кажется, меньше удивилась бы, окажись вдруг на дороге Джудиче с тем самым ножом, которым он поразил Фальконе, чем тому, что произошло само собою. И так неожиданно, так внезапно! Словно бы молния ударила с небес и поразила Августу.

– Вставай, вставай же, Агостина, – прошептала Лиза, надеясь этим ласковым именем прежних, счастливых дней вернуть ей сознание, но та не слышала. Слезинка упала на щеку Августы и вмиг исчезла, словно коснувшись раскаленной печки.

Прижимая к груди голову бесчувственной подруги, Лиза беспомощно огляделась.

Дорога да лес. Что еще она увидит? Пусто: ни хуторка, ни местечка, ни селения, ни даже убогой корчмы. Где искать, куда бежать, кого просить о помощи?! И как холодно, как же холодно!.. Сейчас бы согреть Августу, горячим напоить, уложить в теплую постель…