Возлюбленная Казановы (= Опальная графиня)
Шрифт:
Так отягощена была голова беспокойными раздумьями, что к земле клонилась. Елизавета не замечала пути.
Уж на дворе была глубокая тьма, наверное, за полночь перевалило, когда возок стал, и в окошке замигали огоньки почтовой станции. Елизавета поняла, что пришло время ночлега.
Выйдя из возка, она увидела неказистое строение, под вид полуразвалившейся крестьянской избы, только большего размера. И глазам не поверила, когда ей открылась просторная, вся в коврах и пунцовом бархате зала, в которой тут и там расставлены карточные столы и уютные кушетки. Зала была полна хмельными кавалергардами, гвардейцами и статскими молодыми и пожилыми людьми всех чинов и званий, меж которых сновали разряженные красотки и половые с шампанскими бутылками.
При
– Курьер его императорского величества с особым поручением! Потрудитесь очистить помещение, господа!
В его голосе звучала такая властность, что после минутного замешательства содеялась невообразимая сутолока. Когда она улеглась, четверо путешественников остались в опустелой, разоренной зале лицом к лицу с толстухою в алом атласном роброне, по виду бывшей полковой маркитанткою, которая едва сдерживала недовольство разгоном своих гостей и в то же время трепетала под ледяным взором Миронова. Она почтительно сообщила, что для господ у нее готовы три превосходные комнаты.
– Ну что же, – бойко заявила Анна Яковлевна, которая уже раскутала свои меха и на свету оказалась хорошенькой брюнеткой с опаленными щипцами буклями, карими восточными глазками и пикантной игривостью в чуть щербатой улыбке. – Мы с Елизаветой – вы позволите без церемоний, надеюсь? – займем одну, а граф и господин генерал – две другие…
– О сударыня, – галантно перебил ее Гаврила Александрович, – чин мой всего лишь майорский, хотя благодарю вас на добром слове. Но не сочтете ли вы более правильным, коли молодые супруги в единой спальне переночуют? Ваш же покой будет девушка оберегать, – и он кивнул на дверь, где появились невзрачная, утомленная горничная, пугливо поглядывая на свою говорливую барыню, и лакей графский, которые ехали в другом, меньшем, возке.
Анна Яковлевна метнула на майора испепеляющий взгляд и застучала каблучками по коридору в указанную ей комнату. Откланялся и Миронов, бросив графу напоследок какую-то угрожающую фразу, оставшуюся непонятной Елизавете, что-то вроде: «Про письмецо-то не забудьте!» Потом в сопровождении лакея и той же горничной, которой надлежало теперь прислуживать и новой графине, молодые отправились в свою опочивальню.
Елизавета уже лежала под одеялом, отпустив Степаниду (так звали девушку) услужать Анне Яковлевне; Валерьян тоже отправил лакея, но сам долго не укладывался: ходил по комнате взад-вперед, спросил было шампанского, но оказалось, что запрещением майора вина не подадут, так что желание графа осталось не исполнено.
– Что за закон? – пробормотал он потерянно. – Жениться – и лишиться всего любезного?!
Елизавета лежала, боясь вздохнуть, чувствуя себя безмерно виноватою пред ним за самое свое существование. Принужденная улыбка приклеилась к ее устам, рыдания копились в горле.
Наконец Валерьян принялся раздеваться. Елизавета, полуотвернувшись, чтоб не глядеть, размышляла, чем же провинился перед императрицею сей молодой и вполне собой пригожий человек. На первый взгляд он был постарше Елизаветы, но лицо у него было беззаботное, а маленький носик (столь же востренький, что у кузины, – верно, это было их фамильною чертою) придавал ненужно задиристый вид. Глаза были светлые, слишком светлые при темных, непудреных волосах, отливавших рыжиною.
Увидав в распахнутой рубашке его густо заросшую курчавым волосом грудь, Елизавета вдруг содрогнулась от непонятного ужаса, отвращения, но тут же устыдила себя. Скорее всего муж ее – такая же игрушка царской прихоти, как она сама! Оба они – жертвы одной властительной руки. Потому не лучше ли им не сторониться друг друга, а попытаться получше
– Ну что ж, давай, коли велено!.. Я тебе, может, и непригож, да затейлив и пылок! А ты какова – поглядим сейчас. Пари держу, что не лучше Аннеты!
При этих словах он рывком задрал ей рубаху и вскочил на жену, будто петух на курицу, – так бойко и внезапно, что Елизавета и охнуть не успела, как он уже начал торопливо удовлетворять свой пыл.
О нет, он не был груб, как не был и нежен. И затейливости не сыскалось в его объятиях! Он обходился с нею, как с девкою, с которой ему вдруг восхотелось между двумя ставками за карточным столом блуд свой почесать… Скоро Валерьян уже храпел вовсю, бог его ведает, довольный, нет ли, будто сырой воды упившийся вместо молока, но не заметивший разницы.
Елизавета долго еще лежала неподвижно, словно оледенев, неотрывно глядя на тусклую свечу, пока наконец не зашлась тихими, горючими слезами, не облегчившими стесненного сердца, но принесшими спасительную дрему.
Елизавета вышла к обильному завтраку с распухшими веками, как всегда после ночных слез, и перехватила мрачный взгляд, который майор адресовал ее супругу. Ее не испугал этот взгляд, а, напротив, исполнил робкой радости. Она вовсе не желала зла Валерьяну: давно отвыкла, чтобы кто-нибудь о ней душевно пекся. И хотя она сочла, что не столько ее собственная участь, сколько возможное неповиновение Строилова вышестоящей воле так возмутило их сопровождающего, все равно ощущение покоя, тихого довольства неприметно согревало душу.
Один день пути был похож на другой, как две капли воды. Ехали с огромной скоростью, меняя на каждой подставе лошадей на свежих. Дорога была утомительна и однообразна. Елизавета чувствовала это менее своих спутников. Она ведь привыкла в тюрьме к неподвижности и уединению, потому без труда переносила унылое молчание, по большей части господствующее в возке. Нарушалось оно лишь протяжными зевками Анны Яковлевны, отчаянно скучавшей в дороге. Она не читала, не рукодельничала, а либо дремала, либо развлекалась с графом Валерьяном тем, что резалась в подкидного дурака, раскладывала сложнейшие пасьянсы или скучно сплетничала о каких-то знакомых. Миронов всю дорогу читал Геродотову «Историю» по-французски, и первое время Елизавета поглядывала на нее с вожделением: страсть хотелось читать. Потом отвлеклась, забылась и так утонула в своих новых ощущениях, что с трудом выныривала из них, когда возок останавливался.
После одной-единственной ночи Валерьян более не исполнял своих супружеских обязанностей. То ли уставал за день пути, то ли охоты не имел, то ли разочаровала жена молодая. Елизавете в том горя мало было. Она словно бы спала наяву. Точь-в-точь как там, в Татьяниной избушке, пропахшей сухими травами, или на пологом песчаном волжском берегу, под медленное таяние закатного солнца и усыпляющий шепот волны. Только здесь солнце все спешило за летящим возком, а колыбельную высвистывал ветер. Да и мысли ее были сперва обрывочны и невнятны, как у выздоравливающего после тяжкой болезни, который полузабыл, чем жил прежде, и с трудом привыкает к скрипу снега под полозьями, искристым змейкам-поползухам, спокойствию заснеженных лесов обочь дороги, к мерцанию свечи в фонаре, звуку беззаботных голосов, теплой постели и сытной еде… Постепенно, не на другой или третий день, а через добрую неделю пути, Елизавета наконец смогла назвать то состояние, которое медленно, но верно завладело всем ее существом. Это было счастье.