Возмездие обреченных
Шрифт:
Монк шутил. Мойщик окон был уверен, что Гарри слишком низко опустился, чтобы понимать это.
— Дай мне время, Монк, нужно подумать.
Монк посмотрел на остальных посетителей, на его лице снова проявилась надменная улыбочка, он подмигнул дружкам и перевел взгляд на Гарри.
— Слышь, тебе только придется крепко держать лестницу. Я буду чистить окна, а ты — меня подстраховывать. Это же не слишком тяжело, так ведь?
— Да, есть вещи и потяжелее, Монк.
— Ну так что, возьмешься?
— Не
— Давай! Чего б тебе не попробовать?
— У меня не получится, Монк.
И все были довольны. Гарри свой парень. Непревзойденный кретин.
Гарри смотрел на батарею бутылок, выставленную за стойкой. Все они дожидались лучших времен, тая в себе и смех, и безумие… скотч, виски, вина, водка и все остальное. Они все стояли и стояли, невостребованные. Они были похожи на жизнь, которая стремится быть прожитой, но ведь никто этого не хочет.
— Слышь, — заговорил Монк, — мне надо подстричься.
Гарри ощущал, как медленно крутятся жернова в голове мойщика окон. Как он примеряется к нему, словно ключик к замку.
— Не хочешь пройтись со мной?
Гарри молчал.
Монк придвинулся ближе.
— По дороге заглянем в бар и на обратном пути пропустим еще по одной.
— Идем… — Гарри влил остатки пива в горнило своей жажды, поставил бутылку и двинулся вслед за Монком.
Они вышли на улицу. Гарри чувствовал себя псом, сопровождающим хозяина. А Монк был спокоен и самоуверен: он при деле, все идет как надо. Это была суббота, его выходной, и он намеревался подстричься.
По пути зашли в бар. Местечко было намного уютней и чище, чем та дыра, в которой обычно шакалил Гарри. Монк заказал пива.
С каким видом он сидел! Человечище. Мужчина. Само спокойствие. Достаток. Он никогда не задумывался о смерти, по крайней мере, о своей.
Так они сидели бок о бок. Гарри осознавал, что совершил ошибку, вывалившись из жизни: любая работа с восьми до пяти менее мучительна.
На правой щеке Монка темнело родимое пятно, такое мягкое, еле заметное. Гарри наблюдал, как Монк прикладывается к своей бутылке. Ему было все равно — что глотнуть пива, что в носу поковыряться. Его не мучила жажда. Он просто сидел со своей бутылкой, за которую заплатил сам, и время текло, как говно вниз по течению.
Они прикончили свое пиво, Монк перекинулся парой слов с барменом и направился к выходу. Гарри последовал за ним. На улице они пошли рядом.
В парикмахерской посетителей не было. Цирюльник знал Монка, когда тот забирался в кресло, они обменялись приветствиями.
Цирюльник накинул простынь на плечи Монка и подоткнул вокруг шеи. Голова словно отделилась от туловища, родимое пятно на правой щеке приобрело четкие контуры.
— Вокруг ушей коротко, сверху — не очень, — сказала голова.
Гарри, изнывая от жажды пива, подхватил какой-то журнал, открыл на первой
— Кстати, Пауль, это Гарри. Гарри, это Пауль.
Пауль и Гарри и Монк.
Монк и Гарри и Пауль.
Гарри, Монк, Пауль.
— Слышь, Монк, — не выдержал Гарри, — может, я пойду пропущу пивка, пока ты стрижешься?
Монк оторвал взгляд от своего отражения и уставился на Гарри.
— Нет, выпьем после того, как я закончу, — отрезал он и снова перевел взгляд на зеркало. — Не так коротко над ушами, Пауль.
Сколько мир вертится, Пауль стрижет.
— Ты хочешь сказать, что это коротко, Монк?
— Абсолютно.
— Я не согласен.
— Я бы на твоем месте согласился, Пауль.
— Рад бы, да не могу.
— Почему это?
— Потому что длиннее-то я тебе их уже не сделаю.
— Ох, блядь, ты и жук, Пауль! — восклицает Монк и начинает смеяться.
Монк смеялся долго. Его смех походил на скрежет линолеума, который режут тупым ножом. А еще он смахивал на предсмертный крик. Отсмеявшись, Монк заметил:
— Сверху — не слишком коротко.
Гарри опустил журнал и уставился в пол. Линолеумный смех трансформировался в линолеумный пол. Сине-зеленый с багровыми ромбиками. Старый пол. Местами линолеум потрескался и задрался, обнажив грязно-коричневые доски. Грязно-коричневый цвет пришелся Гарри по душе. Он оторвал взгляд от пола и начал считать: три кресла для стрижки, три для ожидающих, 13–14 журналов. Один цирюльник. Один посетитель. Один… что?
Пауль и Гарри и Монк на грязно-коричневом.
За окном проезжали автомобили. Гарри принялся было считать их, но остановился. Не играйте с безумием, безумие не любит игр.
Проще считать прохожих с выпивкой в руках — ни одного.
Время звенело, как безликий колокол.
Гарри чувствовал свои ноги, что они в ботинках, ощущал пальцы… на ногах… в ботинках. Он мог пошевелить пальцами. И пошевелил. Его пропащая жизнь катилась в никуда, подобно улитке, ползущей в огонь.
На деревьях распускались листья. Где-то на пастбищах оторвались от сочной травы антилопы. Мясник в Бирмингеме поднял свой топор. А Гарри сидел в парикмахерской в надежде заполучить пива.
Он не имел гордости, словно безродный пес.
А время шло и шло, ножницы щелкали, волосы падали, наконец все кончилось. Конец пьесы «В кресле цирюльника». Пауль развернул Монка так, чтобы он мог видеть себя сзади.
Гарри ненавидел парикмахерские. Этот финальный поворот в кресле, эти зеркала, они стали для него моментом абсолютного ужаса.
Монк был крайне сосредоточен. Он осматривал себя. Тщательно изучал свое изображение — лицо, шею, волосы — все. Казалось, он был восхищен увиденным. Наконец он сказал: