Возмездие (Сб.)
Шрифт:
— Много их у вас? — спросил Кюмметц.
— Порядком. Раньше в Аушвице одновременно содержалось тысяч полтораста — двести, сейчас — почти четверть миллиона. [89]
Колонна приближалась. Фиттерман прижал машину к обочине, выключил мотор.
Аскер взволнованно разглядывал узников. Почти никто из советских пленных не имел обуви — ноги лагерников были замотаны в какое-то тряпьё. Лохмотья, заменявшие одежду, едва прикрывали тело. Люди находились в последней степени истощения. Вдобавок почти у каждого чернели многочисленные ссадины и кровоподтёки — на голове, на руках, на теле.
89
Освенцим
А пленные все шли. Большинство составляла молодёжь — вероятно, бывшие солдаты. Это чувствовалось ещё и по тому, как они стремились идти в ногу, держать строй. На стоявший в стороне автомобиль пленные старались не глядеть.
Один из сопровождавших колонну эсэсовцев отсалютовал Кранцу фашистским приветствием.
— Песню! — скомандовал он пленным, желая доставить удовольствие начальству. — Петь песню, вы, скоты!
Десятка полтора заключённых затянули:
Если весь мир будет лежать в развалинах, К черту, нам на это наплевать. Мы все равно будем маршировать дальше, Потому что сегодня нам принадлежит Германия, Завтра — весь мир. [90]90
Куплет подлинной нацистской песни, Пение нацистских песен было одним из звеньев длинной цепи унижений, которую здесь специально разработали для советских людей. По мысли эсэсовцев, это должно было помочь подавить волю узников, сломить их, покорить.
Запевалы, которых никто не поддержал, едва добрались до конца куплета и смолкли.
— Снова! — заорал конвоир. — Петь, черт вас побери!
Запевалы повторили куплет, но с тем же успехом. Колонна молчала. И тогда по головам и спинам узников запрыгали дубинки и стальные прутья охранников.
Колонна ушла. Машина продолжала путь. Она обогнула группу бараков и остановилась неподалёку от крайнего строения. Здесь начиналась обширная площадь.
Возле бараков стояли несколько офицеров. Один из них поспешил к Кранцу. Помощник коменданта и Кюмметц вылезли из автомобиля и двинулись навстречу.
Аскер огляделся. В разных концах площади группы пленных подбирали камни, окапывали деревья, сгребали и выносили мусор. Наискосок шла широкая траншея. Там, где остановился автомобиль Фиттермана, её ещё только рыли; в конце площади в готовую траншею укладывали толстые серые трубы.
Фиттерман поднял капот машины и достал ключи — одна из свечей работала с перебоями, её следовало заменить. Аскер зажёг сигарету и направился к траншее. На дне её трудились землекопы. Разойдясь, чтобы не мешать друг другу, они с усилием вонзали лопаты в неподатливый грунт. В воздух взлетали комья тяжёлой жёлтой глины.
— Хэлло, Губе!
Аскер оглянулся. Он увидел: Кранц и другие офицеры входят в барак, Кюмметц стоит у двери и делает ему знак приблизиться.
Аскер поспешил на вызов.
— Где вы
— Ну-ну, — сказал он, — посмотрим, что нам покажут.
Из барака вышел Кранц. За ним появились офицеры. Группу замыкал шарфюрер — полный, с заметным брюшком и одутловатым лицом, нёсший стопку розовых карточек.
Все направились к траншее и, не дойдя до неё нескольких метров, остановились, повернувшись лицом к бараку. Там раздвинулись широкие двери. На площадь хлынула толпа лагерников.
— Строиться! — скомандовал толстый шарфюрер.
Заключённые рассыпались в стороны, бегом занимая свои места в строю. Не прошло и минуты, как перед Кюмметцем и Аскером протянулась длинная двойная шеренга.
Аскер оглядел пленных. Прямо перед ним стоял высокий человек с длинной и тонкой шеей, которая, казалось, с трудом поддерживала тяжёлую голову с большим выпуклым лбом. Он разглядывал немцев холодными умными глазами; его правая рука, наполовину обнажённая, чуть заметно двигалась, будто лагерник собирался что-то сказать… Кто он? Как попал сюда? Несчастливая солдатская судьба виной этому или же был он схвачен при облаве в каком-нибудь городе, оккупированном гитлеровцами?…
А этот, что стоит понурясь, поддерживая руку, замотанную тряпкой? Солдат или тоже, быть может, мирный горожанин?
Ещё дальше — юноша лет восемнадцати, широкоплечий, коренастый, с твёрдым подбородком и чёрными, как угли, глазами, в рваных галифе и жёлтой гимнастёрке без воротника и рукавов.
Восемьсот пленных — восемьсот искалеченных судеб. Каждый хлебнул горя полной мерой, жизнь каждого — трагедия, которую не перескажешь словами.
— Начинайте, — скомандовал Кранц.
Шарфюрер с одутловатым лицом заглянул в одну из своих карточек, выкрикнул номер.
Из строя вышел пленный.
— Слесарь, — сказал шарфюрер, чуть повернув к Кюмметцу голову.
Директор завода приблизился к лагернику. Подошёл и Аскер. Перед ними стоял мужчина лет сорока — горбоносый, с потухшим взором.
— Слесарь? — спросил его Кюмметц.
Пленный не ответил: вероятно, не знал по-немецки. Кюмметц бесцеремонно оглядел его.
— Губе, — сказал он, — пощупайте ему руки и плечи.
Аскер исполнил требуемое. Все это время лагерник безучастно глядел перед собой.
— Присядь! — скомандовал Кюмметц.
Пленный не шевельнулся.
— Присесть! — прокричал по-русски шарфюрер.
Лагерник послушно согнул ноги, неуклюже присел, с трудом выпрямился.
— Беру, — сказал Кюмметц.
Шарфюрер кивнул и передал карточку пленного стоявшему рядом эсэсовцу.
Потом он назвал следующий номер. Из строя вышел новый пленный. Теперь это был механик. Повторилась та же процедура, и шарфюрер передал эсэсовцу вторую карточку.
Третьим строй покинул парень лет двадцати пяти, тоже оказавшийся слесарем. Настала очередь юноши с чёрными глазами, в рваных галифе.
— Токарь, — объявил шарфюрер.
— Нет! — Темноглазый покачал головой.
Кюмметц вопросительно поглядел на шарфюрера. Тот вновь заглянул в карточку.
— Токарь, — подтвердил он.
— Нет! — снова сказал пленный.
— А кто ты есть? — тихо, с угрозой спросил Кранц по-русски.
Пленный показал руками, как действуют лопатой.
— Понятно. — Кранц натянул на руку перчатку, подошёл и коротким ударом в лицо свалил пленного.
— Встать! — приказал он.
Лагерник поднялся. Лицо его было в крови, подбородок дрожал.