Возмездие
Шрифт:
На «съезде победителей» Ежов был избран членом Центрального Комитета. Больше того, он стал заместителем Кагановича, председателя Комиссии Партийного Контроля.
Мало помалу он вошёл в ближайшее окружение Генерального секретаря, стал членом кабинета его личной власти. Попасть в этот узкий круг было удачей величайшей важности. Подножие Генерального секретаря составляли люди преданности исключительной, верности проверенной, испытанной.
Целая цепь неожиданных событий, случившихся за два дня пребывания Сталина в Ленинграде, настойчиво указывала направление поиска Ежова: Ильинское, где находились дачи недавних руководителей
Положение в партии создалось сложное. После недавней смерти Ленина за его положение вождя (а не за совнаркомовский пост) шла ожесточенная борьба. Претендентов оказалось только двое: Троцкий и Зиновьев. Ни тот, ни другой не брали Сталина в расчёт. И поплатились. В прошлом году после клятвы Генерального секретаря у гроба скончавшегося вождя у самовлюблённых оппозиционеров с глаз упала пелена: они увидели настоящего лидера и партии, и народа, и страны.
Волей-неволей обоим группировкам, троцкистской и зиновьевской, пришлось сомкнуть ряды. Борьба с ними мало помалу стала обретать оттенок сугубо национальный: против опостылевшего всем засилья.
В год съезда Троцкий наконец слетел с поста председателя Реввоенсовета. Его шансы упали сильно. Зиновьев заметно ободрился. У себя в Ленинграде он держался как самодержавный хан в своем улусе. Москву он не любил и наезжал туда с подчёркнутой неохотой. В Ленинграде он завёл филиал Исполкома Коминтерна — лишь бы пореже покидать берега Невы. Он не переставал подчёркивать исключительное положение «своей» Северной коммуны.
Собираясь в Москву, на съезд, Зиновьев не скрывал своих расчётов. Свалив ненавистного Сталина, он к посту главы Коминтерна прибавлял пост Генерального секретаря партии и становился несокрушим.
В самый канун съезда появилась так называемая «Платформа четырёх»: Зиновьев, Каменев, Сокольников и Крупская вспомнили ленинское «Завещание» и потребовали смещения Сталина. Эта вылазка «старых партийных гвардейцев» явилась своего рода артиллерийской подготовкой перед решающим сражением.
Партийная делегация Ленинграда держалась на съезде особняком. От неё исходила никак не маскируемая угроза.
Съезд открылся 18 декабря 1925 года. Политический отчёт сделал Сталин. На следующий день с содокладом выступил Зиновьев.
Всё пока текло по заведённому порядку, однако атмосфера ощутимо накалялась.
Первой из окопов оппозиции поднялась Крупская: она зачитала «Завещание» покойного мужа и предложила избрать на пост Генсека испытанного ленинского соратника и друга — Зиновьева.
Ход был сильный: «Завещание» самого, речь вдовы…
На следующий день Сталину исполнялось 46 лет. Крупская таким образом преподнесла ему подарок.
Назавтра, а самый день рождения, с утра, слово попросил Каменев. Повторяя Крупскую, он снова зачитал ленинскую характеристику Генерального секретаря (слишком
Новое появление Зиновьева на трибуне носило характер вроде бы умиротворяющий. Он постарался сбить напряжение и заставить делегатов проникнуться необходимостью перемен. Смещение Сталина — вопрос международного рабочего движения. Так и только так следует смотреть на этот вынужденный шаг. Далее в голосе Зиновьева зазвучала плохо завуалированная угроза: он дал понять, что пролетарии всего мира могут лишить своей поддержки коммунистов Советского Союза. Как же тогда жить и бороться? И снова в зале закричали (кричал вместе со всеми и Ежов): «Не пугай! Не боимся!»
23 декабря съезд не работал. Делегаты ожесточённо совещались в номерах гостиниц. Обстановка накалялась. Обе стороны сознавали, что проигравшим придётся худо.
Сталин, уловив настроение делегатов, настроился решительно. И Крупская, и Каменев выдернули из ленинского «Завещания» всего одну характеристику. Но там целых шесть! Он поднялся на трибуну и зачитал весь ленинский документ. Впечатление получилось невообразимое: те, кто рвался расправиться со Сталиным, вообще не имели права называться большевиками! Зал угрожающе загудел. Раздались выкрики. А Сталин добивал своих противников. Он признал, что да, порой бывает груб. Но — с кем? С теми, кто не дает работать и действует, как самый настоящий враг.
Да, враг! Враг партии, враг народа и страны!
Его взволнованная речь поминутно покрывалась бурными аплодисментами. Съезд выражал ему полнейшую поддержку.
Обыкновенно после съездов в партийных дрязгах наступает передышка. Обе стороны подводят итоги, подсчитывают потери, зализывают раны. На этот раз всё было иначе. В Москве Зиновьев выглядел вполне смирившимся с поражением. Однако вернувшись в Ленинград, он собрал комсомольский актив и выступил на нём с поджигательной речью. Это был иезуитский ход. Комсомольцы воспламенились и приняли чудовищное решение: они не признают решений съезда партии и не собираются их выполнять!
Демарш возмутительный: открытое неповиновение, бунт на политической палубе государственного корабля, дерзкий и нахальный!
А Зиновьев распоряжался, словно предводитель мятежа. Он запретил в «своём» городе все центральные газеты. Агентура областного ГПУ устраивала обыски в газетных киосках. Дело доходило до того, что решения XIV съезда партии пришлось распространять нелегально: листовки с текстом подкладывали на заводах в инструментальные ящики.
Ленинград заволновался.
Реакция ЦК ВКП(б) последовала незамедлительно: в Ленинград выехала внушительная делегация.
Слава города на Неве покоилась на высочайшей репутации его гигантских промышленных предприятий. Рабочие коллективы заводов составляли авангард советского пролетариата.
Как водится, москвичи первым делом направились в рабочие коллективы. Состоялись многолюдные бурные собрания. И обнаружилось, что Зиновьев, затворившийся в Смольном, не пользуется никакой поддержкой рабочего народа. А дерзкой выходкой комсомольских вожаков заслуженный питерский пролетариат попросту возмущён.
Зиновьев сильно преувеличивал значение собственной персоны. Он никак не хотел уразуметь, что уже давно никого не представляет, кроме самого себя.