Возмущение
Шрифт:
В воскресенье утром, разговаривая по телефону с Нью-Джерси, как и каждую неделю, я с изумлением услышал, что родителям уже известно о визите ко мне Сонни Котлера. Опасаясь отцовского вмешательства в мою жизнь, о своих делах я рассказывал старикам крайне мало и скупо. Как правило, ограничивался сообщением о том, что жив-здоров и у меня все в порядке. Матери этого хватало, отец же неизбежно устраивал мне допрос с пристрастием:
— Ну, а вообще что происходит? Что ты вообще-то поделываешь?
— Учусь, папа. Учусь, а вечером в пятницу и субботу подрабатываю официантом в здешнем кабаке.
— А как ты развлекаешься?
— Честно говоря, никак. Мне не нужны развлечения. И у меня нет на них времени.
— А девица какая-нибудь в эту картину вписывается?
— Не то чтобы, — говорил я.
— Будь поосторожнее, — говорил он.
— Да уж как-нибудь!
— Ты прекрасно понимаешь, что я имею в виду.
— Допустим.
— Ты ведь не хочешь попасть в историю.
Здесь я обычно смеялся.
— Не
— Живешь сам по себе, и это уже достаточно скверно, — говорил отец.
— Мне нравится, — возражал я.
— А если ты ошибешься и никого не окажется поблизости, чтобы вразумить тебя добрым советом и наставить на путь истинный, что тогда?..
Я воспроизвел наш стандартный воскресный разговор, прерываемый лишь надсадным отцовским кашлем. На этот раз, однако же, едва успев дозвониться, я первым делом услышал:
— Значит, ты, как мы понимаем, уже познакомился с Котлером-младшим. Ты ведь знаешь, что это за птица? Здесь, в Ньюарке, живет его родная тетя. Она замужем за Спектором, которому принадлежит канцелярский магазин на Маркет-стрит. Значит, Спектор доводится ему дядей. Когда мы рассказали, где ты учишься, она сообщила, что ее девичья фамилия Котлер и что семья ее брата живет в Кливленде, а племянник учится в одном с тобой колледже и является председателем еврейского братства. И председателем Объединенного совета братств тоже. Еврей — и председатель Объединенного совета братств! Каково? Дональд. Его зовут Дональд Котлер. А у вас там его называют Сонни, не правда ли?
— Правда.
— И, значит, он пришел с тобой познакомиться. Это же замечательно! Он, насколько мне известно, отличный баскетболист и один из лучших студентов во всем колледже. И чего же он от тебя хотел?
— Хотел завербовать меня в свое братство.
— И что же ты?
— Я сказал, что братства меня не интересуют.
— Но его тетя говорит, что он замечательный мальчик. Круглый отличник вроде тебя самого. И, насколько мне известно, писаный красавец.
— Вот-вот, — устало ответил я. — Просто загляденье.
— Ну, и что эта твоя ирония должна значить?
— Послушай, папа, не надо присылать никого со мною знакомиться.
— Но ты ведь живешь как в пустыне! Сразу же по прибытии тебя подселили к трем еврейским мальчикам, а ты первым делом подыскал себе какого-то гоя и перебрался к нему.
— Элвин — замечательный сосед. Тихий, спокойный, опрятный, и он очень прилежно учится. О лучшем соседе по комнате я бы и мечтать не мог.
— Да ладно, я ничего не имею против. Но если уж к тебе зашел Котлер-младший…
— Папа, я не могу больше разговаривать…
— Но как мне узнать, что там у тебя, что с тобой происходит? Как узнать, чем ты занимаешься? Ты ведь можешь заняться черт знает чем!
— Я занимаюсь учебой, и только учебой, — твердо ответил я. — Хожу на лекции и практические занятия и готовлюсь к ним дома. И подрабатываю официантом, получая по восемнадцать долларов в неделю.
— Ну и что плохого в том, чтобы обзавестись друзьями из еврейской среды? Особенно в таком месте. Что плохого в том, чтобы столоваться вместе с ними, ходить в кино всей компанией…
— Послушай, я со всем этим сам разберусь!
— Это в восемнадцать-то лет?
— Папа, я вешаю трубку! Мама!
— Да, сыночек?
— Я вешаю трубку. Перезвоню в воскресенье, через неделю.
— Но как же этот Котлер…
Но я уже и на самом деле повесил трубку.
Девица, однако же, была, хотя в картину пока не вписывалась. Я положил на нее глаз. Подобно мне самому, она перевелась в Уайнсбург сразу на второй курс — бледная, стройная, с темно-рыжими волосами, пугающе-самоуверенная. Историю США мы слушали вместе, и порой она садилась рядом со мной, но, заранее страшась того, что она пошлет меня к черту, я не отваживался не то чтобы заговорить — хотя бы кивнуть ей. И вот как-то вечером я увидел ее в библиотеке. Я сидел за столом, отгороженным стеллажами от главного читального зала, а она — за одним из длинных столов как раз в главном. Читала, то и дело помечая что-то в блокноте. Две вещи меня буквально загипнотизировали. Во-первых, пробор, на который были расчесаны ее пышные волосы. Никогда еще меня так не волновал чей-либо пробор. Во-вторых, ее левая нога, закинутая на правую и ритмично покачивающаяся. Юбка на ней была довольно длинная (такие тогда носили), но все равно со своего места я видел, как движется под столом ее левая ляжка, положенная на правую. Должно быть, она проработала без перерыва часа два, и все это время я только и делал, что любовался пробором и глазел на колышущуюся ногу. И далеко не впервые задавался вопросом, какие ощущения должна испытывать девица, качая ногой подобным образом. Она всецело ушла в приготовление домашнего задания, а я, восемнадцатилетний юнец, — в желание запустить руку ей под юбку. Другое (хотя и связанное с первым) желание — сбегать в туалет и облегчить собственные страдания — блокировал страх, что кто-нибудь из библиотекарей, преподавателей или даже старшекурсников может поймать меня за постыдным занятием, что, разумеется, обернется исключением из колледжа и отправкой рядовым пехотинцем в Корею.
Этой ночью мне пришлось просидеть
То, что случилось, когда я рискнул пригласить ее на свидание, превзошло самые смелые фантазии, которые могли бы посетить меня в библиотечном туалете, рискни я зайти в одну из кабинок и помочь себе утолить похоть. Правила поведения, предписанного студенткам Уайнсбурга, были таковы, что, узнай о них мой отец, он перестал бы за меня бояться хотя бы в этом плане. Каждой студентке, включая старшекурсниц, вменялось в обязанность по вечерам расписываться на входе и выходе из женского общежития, даже если она шла в библиотеку. В будние дни девицы обязаны были возвращаться к девяти, а по пятницам и субботам — к полуночи; и, разумеется, им строго-настрого запрещалось заходить в мужские корпуса и в представительские домики братств (последнее — кроме особо торжественных случаев). Нам также возбранялось проникать в женское общежитие дальше холла первого этажа, где на мягком диванчике с цветастой обивкой из вощеного ситца можно было все-таки посидеть пару минут, пока не спустится та, с которой ты договорился заранее (о твоем приходе ее оповещала по внутреннему телефону вахтерша, причем оповещала не раньше, чем ты предъявлял ей студенческий билет). А поскольку держать машины в кампусе дозволялось лишь старшекурсникам, да и далеко не у всех них, отпрысков среднего, слишком среднего класса, имелись машины, студенческие парочки практически не находили места, где бы им удалось укрыться от чужих глаз. Кое-кто отправлялся на городское кладбище и справлял собачью свадьбу среди надгробий, а то и улегшись прямо на могильную плиту; другие довольствовались возней в темноте кинозала; остальные, однако же, после неизбежных любовных прелиминарий притискивали подружек к стволам деревьев, растущих во дворике между трех женских общежитий, так что непотребство, предотвратить которое тщетно пытался чуть ли не монастырский устав кампуса, творилось, наряду с прочим, и под сенью живописных вязов, которыми славился Уайнсбург. Конечно, в большинстве случаев дело ограничивалось ощупыванием, обжиманием и возней с пуговками и молниями, однако даже столь жалкая награда за муки воздержания рассматривалась девятью десятыми парней как безгранично желанная. А поскольку эволюция отвергает остающиеся без разрядки ласки, сексуальное поведение, преобладавшее в кампусе, порой оборачивалось изрядными мучениями. Длительное возбуждение половых органов, не увенчиваемое оргазмом, заставляло молодых людей ковылять подобно калекам, пока на редкость болезненный эффект, попросту именуемый «посинением яиц», не проходил мало-помалу и в конце концов не исчезал полностью. Пятничным или субботним вечерком в Уайнсбурге посинение яиц было нормой, скажем между десятью и полуночью, тогда как эякуляция — самое приятное и естественное из отправлений организма — представляла собой, напротив, исключение, вечно ускользающую и лишь в редчайших случаях достижимую вершину эротической карьеры молодого самца на самом пике натуральной сексуальной активности.
Тем вечером, когда я пригласил на свидание Оливию Хаттон, мой сосед Элвин одолжил мне свой черный «лассаль». На этот уик-энд я был свободен от службы в кабаке, поэтому нам удалось начать пораньше, с тем чтобы Оливия сумела вернуться к себе в общежитие вовремя. Мы поехали в «Улитку» — самый изысканный ресторан французской кухни в округе Сандаски, расположенный примерно в десяти милях вниз по Винному ручью от кампуса. Девушка заказала улитки — фирменное блюдо, а я нет, и не только потому, что никогда не ел их раньше и не представлял себе, что смогу взять их в рот, но и из экономии. Я повез ее в «Улитку», потому что она выглядела слишком искушенной для первого свидания в «Сове», где за гамбургер с жареной картошкой и бутылочку колы не приходилось выкладывать больше пятидесяти центов. Кроме того, каким бы аутсайдером я ни чувствовал себя в «Улитке», то же самое ощущение, только еще более сильное, подстерегало бы меня и в «Сове», где неформальные лидеры, как правило, восседали в отдельных нишах, окруженные членами своего братства или сестринства, и рассуждали (насколько мне случалось расслышать) о том, как замечательно провели прошлый уик-энд и еще того лучше собираются провести следующий. Такого я насмотрелся и наслушался вдосталь, работая официантом в «Уилларде».
Она заказала улитки, а я — нет. Она была из богатого пригорода Кливленда, а я — нет. Ее родители состояли в разводе, а мои — нет; более того, даже мысль о разводе была в их кругу исключена. Она перевелась в Уайнсбург из Маунт-Холиока, штат Огайо, из-за родительского развода; по крайней мере, дала понять, что причина в этом. И она была еще красивее, чем в аудитории. До сих пор мне ни разу не случалось заглянуть ей в глаза надолго, чтобы осознать, какие они огромные. И того, какая прозрачная у нее кожа, я тоже не замечал. Да я просто не осмеливался глядеть на нее достаточно долго, чтобы обнаружить, какие у нее полные губки и как вызывающе они округляются, когда она произносит слова, начинающиеся на «о», «у», «а», «в» или «к», как, например, слово «конечно», которое она произносила, как оно пишется, через «ч», а вовсе не как все остальные — «конешно».