Вознесение : лучшие военные романы
Шрифт:
Глиняное блюдо с остатками плова отражало глазированными листьями и цветами тусклый свет лампы. Командиры подносили к губам цветные пиалы с чаем, брали из вазочки колотый сахар, неторопливо, громкими глотками запивали жирный плов. Басаев чувствовал, как тают под языком острые кристаллики сахара. Выслушивал доклады, походившие на военные повествования, не задавая главный, волновавший их всех вопрос. Продолжать ли удерживать город, сражаясь за каждый дом, истребляя в уличных боях силы русских, не давая соединиться двум половинам их рыхлой медлительной группировки, одна из которых увязла в Грозном, а другая медленно, неповоротливо ползла на юг, в горы. Или, сберегая отряды, уйти из Грозного, пересечь равнину в тылах у русских частей, пробиться в горы и там, соединившись с товарищами, дать главное сражение. Разбить врага среди тесных ущелий, заснеженных перевалов, горных селений, укрепленных, как неприступные крепости.
— Сегодня русские на моем направлении потеряли полсотни убитыми. Мы оставили микрорайон, заминировали их трупы и отошли. Они подтянули к передовой огнеметные танки «Буратино». После выстрела дом превращается в кипяток, а потом в аккуратную кучку мусора. Сгребаешь в совочек веничком и выносишь! — Это сказал с усталым смешком Руслан, чьи пышные усы и расчесанная борода были разделены гребнем на тонкие золотистые струйки, а широкий лоб скрывала траурная черная перевязь с бегущей арабской строкой. Басаев слушал знакомый рокот его голоса, в котором едва слышно дребезжала трещинка усталости. Всматривался в темные подглазья, в нездоровые припухлости щек, в растресканные больные губы. Вспомнил его лицо, потное, яркое, с белоснежной улыбкой, когда в кузове грузовика мчались по горящему Сухуми, молотили из пулеметов по окнам домов, по резным решеткам и клумбам. И под пальмой, привалившись к волосатому стволу, словно отдыхая, сидел убитый грузин.
— На моем направлении все нормально, Шамиль, — добавил Руслан, словно услышал в себе эту тонкую дребезжащую трещинку, — боеприпасов хватает. Завтра проведем контратаку.
— Сегодня наши саперы взорвали фугас, разломили танк надвое. Сапер Аслан, ты знаешь его, Шамиль, брат Мусы Ратаева, получил пулю в голову и успел замкнуть контакт. Как такое может быть? После смерти руки сами контакт замкнули! — с изумлением и внутренним восторгом говорил Хожамат, в каракулевой тяжелой папахе, поддерживая пиалу волосатыми пальцами, на которых, как лиловый бычий глаз, круглился перстень в серебряной оправе. Эти восторженные интонации были проявлением тайного безумия, которое Басаев знал по себе и которое развивалось подспудно после многих бессонных ночей под непрерывным обстрелом. Фронт, что держал Хожамат, продавливался русскими с помощью тяжелых гаубиц и авиационных налетов, после которых на месте многоэтажных домов оставались оплавленные воронки и бетон становился похож на стекло. Белки говорившего были желтые, как горчица. Гепатит состарил и иссушил его красивое лицо, которое запомнилось Басаеву после рейда в Кизляр, когда отряд Радуева прорвал окружение русских, вернулся на базу, и Хожамат, после омовения в бане, в чистой рубахе, с золотой цепью на смуглой шее, выпил стакан водки, вытянул утомленные ноги в пестрых толстых носках, беззвучно и счастливо смеялся, закатив голубые белки. — У меня пока тоже нормально, Шамиль. Не хватает медикаментов. Много моих людей простудилось. Воюют больными.
— Мы сегодня дом потеряли. Рядом с Музеем искусств. Погиб певец Исмаил Ходжаев. С песней пошел в атаку, как на сцене. Был самый лучший голос в Чечне. В Турцию на гастроли ездил. Я людей послал под землю, в туннели, чтобы вытащили труп Ходжаева. Труп не сумели достать, а двух пленных русских забрали. Теперь я их петь заставлю! — ненавидяще произнес Арби, бритый наголо, с синеватой бугристой головой, с черной ваххабитской бородой, которая, словно фартук, лежала на пятнистом мундире. Басаев видел несколько масленых зернышек риса, застрявших в бороде. С невольной неприязнью смотрел на молодое, с крупным носом лицо дагестанца, по которому, как темные молнии, метались конвульсии ненависти. Почти неизвестный охранник, встречавший генерала Лебедя в Хасавюрте, подводивший ему под уздцы белого коня, незаметный подвигами среди прославленных командиров, Арби вдруг засветился огненной силой во время ваххабитских митингов. Потрясая над толпой автоматом, звал чеченцев в Дагестан и Адыгею, проповедовал великую Чечню от моря до моря. Площадь кричала ему, как пророку, «Аллах акбар!», колыхалась, готовая к священному походу. — У меня не хватает людей, Шамиль. Воюют даже безрукие. Один подкатывает к стрелковой ячейке на инвалидной коляске. Но Аллах вселяет в нас силы. На нашем фронте русские не пройдут!
Басаев выслушивал командующих фронтами, стараясь угадать их сокровенные мысли, невысказанные слова. Знал их всех, управляя их характерами, страстями и самолюбиями. Сталкивал их и ссорил до такой степени, что они направляли друг на друга оружие. Мирил, вовлекая в кровавую борьбу с неприятелем, побуждая их силой, деньгами, личным мужеством, к которому они ревновали, которым восхищались.
Признавали его превосходство,
— Теперь, когда я узнал положение на фронтах и убедился в стойкости ваших отрядов, уверился в вашей готовности воевать до конца, хочу задать вам вопрос. Продолжить ли нам оборону, оставляя под развалинами цвет наших людей, показывая миру пример героизма и стойкости. Или уйти, чтобы русские на раскаленных развалинах Грозного жарили свои трупы, а мы соединились с нашими братьями в Аргунском ущелье, пополнили боеприпасы и продовольствие и в Ведено и Шатое обрушили на головы русских снежные лавины и оползни.
Командиры молчали, подставляли пиалы под огромный цветастый чайник, который вносил однорукий Рустам, брат погребенного Илияса. И каждый, подставляя пиалу, придерживал чайник за изогнутый носик, помогая Рустаму.
Первым заговорил Леча, чье бескровное, с выцветшими губами лицо напоминало пыльное зеркало, в которое заглянула смерть. Он был именит своим родством с убитым Дудаевым. Его звезда закатилась после того, как русская авиационная ракета поймала в ночи слабый импульс радиотелефона и взорвала в поле первого президента Ичкерии. Говорили, что Леча пал духом, предчувствует смерть. Послал голубиную почту жене в Ингушетию с просьбой, не дожидаясь его, уехать в Турцию.
— В моем отряде, Шамиль, половина раненых и больных. Мы еще удерживаем рубежи, спрямляем линию фронта. Но может случиться, что число раненых превысит число сражающихся и некого будет ставить на место погибших. Если есть возможность уйти, если, собравшись вместе, мы прорвем кольцо русских, не надо откладывать. Русские по громкоговорителям объявили амнистию. Мы соберем своих раненых и выпустим их к русским. Они получат медицинскую помощь, сберегут свои жизни, а потом вернутся в наши ряды. Мы же уйдем, сохранив для сражений свои отборные силы.
— Мир смотрит на нас! Каждый день в Париже, в Нью-Йорке и в Лондоне люди включают телевизор и смотрят, как мы на развалинах Грозного, на фоне сожженных русских танков, поставив ноги на головы мертвых русских собак, кричим «Аллах акбар!». Мир восхищается нами и ненавидит Москву! Мы должны оставаться здесь, пока этим жалким московским трусам не прикажут сильные люди Америки и они, как в прошлую войну, начнут искать в горах Масхадова. Примут его подобострастно в золоченом кремлевском дворце. Мы близки к победе! Останемся в Грозном, Шамиль! — Артистичный Ахмет с шелковым бантом на шее поднял вверх чистую белую ладонь. Блеснула золотая цепь на запястье. От взмаха качнулся воздух, пахнуло тонким дорогим одеколоном, и Басаев вспомнил, как Ахмет на зеленой поляне ставил на колени связанного вертолетчика, приближал к его голове тяжелый пистолет и после выстрела на светлом древесном стволе кровенели щепки. — Я останусь здесь, Шамиль! Наша столица священна. Отсюда, из Грозного, самый короткий путь к победе и самый короткий путь в рай.
— Я думаю, пора прорываться. Пощупать фланги полков. Послать разведгруппы. И на прорыв. Мы сделали что хотели. Показали миру варварство русских и героизм чеченцев. Сюда, на эти развалины, будут ездить делегации из всех стран мира и проклинать московских убийц. А мы уйдем на равнину. Растворимся в селах, малыми группами станем громить русские посты и колонны. Мы устроили им ад в Грозном. Устроим ад на каждой тропе и дороге. Они перестанут строить у себя в России дома и заводы. Будут строить одни морги. — Руслан повернул к свету расчесанную золотистую бороду, и казалось, по струйкам бороды, как по золотым трубочкам, льется ненависть. — Мы пойдем в Россию и растворимся в диаспоре. Станем взрывать нефтепроводы и мосты, электростанции и плотины. Мы будем убивать их политиков, писателей и священников. На кремлевской стене зеленой краской мы напишем слово «джихад». И когда мы захватим атомную станцию где-нибудь в окрестностях Москвы, я хочу посмотреть, как побегут из их столицы голосящие бабы и сопливые выблядки за Урал, куда их не загнал Адольф Гитлер.