Вознесение : лучшие военные романы
Шрифт:
— Заберите продукт, — приказал он.
Смотрел, как охранники, бережно прижимая к груди, выносят наружу пухлые пакеты с наркотиком. Другие плещут из канистры бензин, поливая столы, реактор, контейнеры с маковым сырьем.
Махмуд, стягивая с плеча огнемет, повернул к командиру мясистое, перечеркнутое черной повязкой лицо, на котором одиноко сверкал яростный глаз.
— Кончай, — приказал Басаев.
Махмуд пнул дверь, вставил в нее трубу огнемета. Раскаленный шар умчался в тесный отсек, промерцал ослепительной вспышкой, превращая каждую пылинку и волос в слепящую плазму, оплавляя в жидкое стекло бетонные стены. Наружу вырвался жаркий хлопок, хвост раскаленных молекул. Пахнуло душным паром огромного мясного котла.
В проеме дверей дрожал и светился воздух, словно в нем исчезала и гасла уничтоженная материя.
Басаев уходил из коридора, стараясь не дышать, чтобы
Ночью в бункере, в глубоком глухом отсеке, увешанном коврами, на низком ложе с шелковым цветастым одеялом он ждал любовницу Верку. Сидел по-турецки, скрестив ноги в толстых шерстяных носках, оставив на полу восточные, шитые бисером чувяки. Глядел не мигая на две скрещенные серебряные сабли, чувствуя бритой головой дуновения теплого воздуха. Исчезнувший день висел в сознании, как огромный бесшумный взрыв, в котором, подброшенные ударом пролетевшего времени, колыхались видения. Бегущие по снегу, уклонявшиеся от снайперов стрелки. Горящий танк с черным косматым взрывом. Школьник Ваха с тяжелым заостренным гранатометом на крыше высотного дома. Трепещущая в небе оранжевая мертвенная звезда. Горбоносое лицо Илияса, на которое падает россыпь сырой земли. Колючий огонек телекамеры, освещающий бледное, избитое лицо русского пленного. Ртутная вспышка огнемета в руках великана-охранника и мерцающий, словно гаснущий экран телевизора, проем открытых дверей. Видения, как души исчезнувших, убитых событий, толпились в его воображении, ударялись о невидимую прозрачную преграду, не могли покинуть удерживающий их сосуд. Он ждал Верку, чтобы та своими легкими прикосновениями и сладкими, бессмысленными воркованиями стерла рисунок миновавшего дня, приготовила его к безмятежному сну.
Верка была русской девкой из псковского захолустного городка, попавшей в компанию веселящихся, загулявших чеченцев, перепроданной ими за бесценок суровому ингушу. Из его тесной земляной ямы полетела по рукам мелких полевых командиров, торговцев пленниками, зажиточных скотоводов и земледельцев, скрашивая своим белым телом, льняными волосами и синими обморочными глазами скоротечные гульбища воюющих мужчин, скучающих охранников, стареющих чабанов и садоводов.
Басаев углядел ее однажды в Стержень-Юрте, явившись наказывать провинившегося командира, и тот, заметив в чернильных глазах Басаева рыжую искру желания, подарил ему Верку вместе с трофейным пистолетом-пулеметом, снятым с убитого подполковника. С тех пор Басаев держал ее при себе в потаенной глубине бетонного бункера, где она днем объедалась шоколадом, вышивала платки и полотенца, играла сама с собой в карты, а поздней ночью под охраной Махмуда доставлялась в покои Басаева, утоляла его жаркую свирепую страсть.
Не видавшая в жизни радостных дней, убежавшая из опостылевшего городка, она скакала краткое время на нарядных дискотеках с пахнущими одеколоном и пивом провинциальными кавалерами. Была изнасилована до смерти чернявыми жестокими мужиками, кинувшими ее в пустой трейлер, бегущий на юг по русскому бесконечному шоссе. Мужики наведывались к ней в сумрачный короб по одному и парами, косноязычно бранили, вливали в разорванный рот водку, и вся дорога на Кавказ и странствия по кавказским селениям были непрерывными насилиями, во время которых молодые и старые мужчины рвали на части ее изнуренное тело. Она хотела повеситься, приготовив для этого тонкий сыромятный шнурок. Но попала в бункер к Басаеву, где молчаливая печальная старуха поставила ее, голую, в таз, омыла бирюзовым душистым шампунем, отвела в теплую комнату, где на толстой кошме лежали шелковые цветные подушки и на стене висело большое зеркало. С тех пор почти каждую ночь она являлась к новому господину, дарившему ей то серебряные браслеты, то изумрудные бусы, то костяной с бриллиантиками гребень. Безумным сотрясенным разумом, измученной до полусмерти душой, среди войны и близкой, казавшейся неизбежной гибели, она полюбила этого немолодого, покрытого рубцами и ожогами человека, который стал первым мужчиной, что гладил ее нежно ладонью по белым блестящим волосам, вдыхал в ее раскрасневшееся ухо любовные бессмысленные уверения, долго и странно глядел выпуклыми затуманенными глазами, когда в изнеможении, отбросив розовую простыню, она дремала на шелковистых подушках.
Теперь она появилась перед ним в разноцветном турецком платье, опоясанная шелковой тесьмой, с распущенными пшеничными волосами, которые светились в этом зимнем подземелье, словно летнее счастливое солнце.
— Здравствуй, мой миленький! Как прошел денек? Устал небось, извелся? А я ждать устала. Очень скучала! —
— Труды, — ответил Басаев, поймав себя на том, что с ее появлением у него начинается сладостное головокружение, словно в кровь ему попало несколько капель отвара бог весть из каких трав и кореньев, растущих в ее северных рощах. Ковры на полу и на стенах, две серебряные скрещенные сабли, узорный ларец в углу умягчились в своих очертаниях, утратили вес и вещественность, и он в невесомости, сложив ноги крест-накрест, парил над шелковым одеялом, не касаясь ложа, чувствуя сквозь носок тепло ее цепкой руки. — Ездил, торговал, товар принимал, — усмехнулся он, чувствуя, что губы в бороде сложились не в язвительную насмешку, не в ухмылку ярости, а в нежную бессмысленную улыбку, которой она тут же радостно улыбнулась в ответ.
— Люблю тебя! — сказала она, разминая сквозь носок его пальцы. — Долго не звал к себе!
— Смотри, что принес тебе. — Он вынул из-под подушки золотой перстенек с красным рубином, похожим на огненную почку цветка. Дунул на него, словно хотел вдохнуть свое таинственное мучительное желание, через камень передать его ей. Она с готовностью подставила тонкий, чуть выгнутый палец, и он насадил перстенек, увидев, как загорелась в камне от ее тепла сочная красная искра. — Подойди сюда!
Она наклонилась, и он, чувствуя ее теплый женский аромат, видя, как колышется под тонким платьем тяжелая грудь, потянул за шелковый поясок. Платье распалось, будто растаяло, сотканное из цветного воздуха, и она предстала перед ним, золотистая, нежно-розовая, с соломенными рассыпанными волосами, близким дышащим животом, крохотным солнцем лобка.
— Налюбовался? Насмотрелся? — Она наслаждалась этим стоянием на ворсистом ковре, чувствуя, как жадно, вскипая от ее наготы, он оглядывает ее, удерживает свое жаркое нетерпение, от которого глаза его дергаются фиолетовым пламенем. — Люблю тебя! — Она поместила на ложе круглое перламутровое колено, поддела рукой его жесткую бороду, нащупывая на рубашке пуговицу. И он ощутил в груди проникающее тепло, как продолжение ее пальцев, уходящее в глубину, под сердце.
В черно-красном сумраке, среди разбросанных шелковых подушек он обнимал ее, сдавливал до хрипа ее бурлящее горло, сжимал бедра, чувствуя, как поддаются мягкие хрящи, стискивал пальцами круглые горячие плечи, оставляя малиновые отпечатки. Она вырывалась, задыхалась в его бороде, проводила по его спине острыми режущими ногтями, выскальзывала из-под него, как быстрая ящерица. И он снова, набухая мускулами, подминал ее под себя, вырывал из нее сдавленный крик, проникая в ее жар, в душную глубину, в невидимое жгучее пекло.
Они подкатывались к пропасти, на дне которой текла слюдяная змейка реки. Удерживались на краю, где, впившись в камни, росло малое корявое деревце. Он повисал вместе с ней над бездной, колебался на хрупкой, готовой осыпаться кромке, и снова, последним усилием, откатывался. Плача, крутясь клубком, она приближала его к туманному провалу, где едва различимо мерцала река и корявое дерево впилось корнями в изломы камня. И снова, желая услышать ее клекот и хрип, вызывая в ней слезы страдания, он удалялся от края, добиваясь безумия фарфоровых белков, что вместо синих глаз наполняли ее ослепшие от страсти глазницы. И когда отломился наконец край земли и они рушились вниз, он, задыхаясь от крика, распахивая у себя в глубине огненные ключи, счастливый в смертельном падении, отдавал ей все мучительные видения дня. Мальчика с заостренным гранатометом. Убитого, полузасыпанного землей Илияса. Русского пленного с избитым лицом. Маленького, беззвучно кричащего осетина. Освобождался от них навсегда, и они пропадали среди ее красных искусанных губ, дрожащих потемневших бровей, стиснутых перламутровых колен.
Он лежал без мыслей, без чувств, вверх бородой, закатив под веками остановившиеся глаза, а она ласкала его ноги.
Сначала под веками сохранялась безжизненная млечная пустота, и его не было на земле. Потом ее прикосновения начинали вызывать в нем мерцания, разноцветными точками наполнявшие пустые глазницы. И это была жизнь. Он начинал появляться, возвращаться, но не на землю, а в иное, создаваемое ею пространство. В этом пространстве возникала на мгновение прозрачная бегущая вода с проплывавшим сухим листком. Ночное окно, в которое стучала ветка тутовника и лились черные струи летнего дождя. Ослепительная, солнечная, в голубых снегах вершина, и он, мальчик, в каракулевой шапочке и теплых удобных сапожках, стоит среди горячего света, влажного сверкания, смотрит на гору, и рядом золотистый, с красным гребнем петух.