Вознесение
Шрифт:
— Что тебя так рассмешило? — улыбаюсь я, радуясь, что можно уйти от скользкой темы. — Расскажи, посмеемся вместе.
— Не что, — заливается она, — а кто. Ты, Немочь. Ну ты даешь! Поздравляю!
— С чем? — спрашиваю я, настораживаясь.
Ухмыляясь в тридцать три скобки, Бетани выговаривает, медленно и отчетливо:
— С тем, что тебя трахнули. — Я резко подаюсь назад. — Ха! «Мирровый пучок — возлюбленный мой у меня, у грудей моих пребывает!»
— Моя личная жизнь никого не касается. — Слишком резко. Она застала меня врасплох, а я не смогла этого скрыть.
— Теперь уже касается. «Как кисть кипера, возлюбленный мой у меня в виноградниках Енгедских». Радуйтесь, афиняне! Немочи вставили!
Рафик тактично
С тех пор как половина меня сошла с дистанции, я научилась замечать, смаковать и даже фетишизировать микроскопические, но яркие радости жизни. Например, то, как распускаются мои японские лилии: единым, неуловимым всплеском белоснежных лепестков, враз наполняя квартиру тревожно-эротическим ароматом. Или то, как плывут из соседней комнаты звуки болгарских хоралов, сливаясь по пути с земными, домашними нотами: звоном посуды, звуком выплюнувшего свою обугленную добычу тостера и чертыханьем физика по имени Фрейзер Мелвиль, который, орудуя в незнакомой кухне, пытается выполнить мою просьбу — заварить чайничек «лапсанг сушонга » [8] .
8
Лапсанг сушонг — сорт чая в Южном Китае.
Суббота, двадцать первое августа. Если верить календарю катастроф Бетани, до землетрясения в Стамбуле остались всего сутки. Я твердо решила, что не позволю ей испортить мне день, и пока мне это удается. Я наслаждаюсь возможностью побыть собой и никем другим. Кажется, я даже посмотрелась в зеркало и осталась довольна увиденным. Смешно сказать, но последние четырнадцать часов мы практически не вылезали из кровати. Мы, взрослые люди, «экспериментируем», будто подростки, впервые открывшие для себя секс. Фрейзер Мелвиль и я исследуем, ставим опыты и делимся впечатлениями — смущенно, дерзко, дразняще. «А что, если попробовать вот так? — М-м-м. — Нет, лучше не тут. Попробуй вот здесь. — Да, так хорошо. — Нет, ничего не чувствую». В центре внимания — моя грудь. Я выиграла в лотерею — мне попался любитель сосков. Прошлой ночью он снова осторожно в меня вошел. Физически я не почувствовала ничего, даже слабого отголоска былых ощущений, зато в голове разыгралась настоящая буря. Позавтракав и тут же вернувшись в кровать, мы оба, вместе и порознь, наслаждаемся происходящим.
Но скоро все это закончится. Иначе нельзя.
— Нужно что-то предпринять, — говорю я.
Физик со вздохом поворачивается на бок и, положив голову на локоть, с минуту меня разглядывает. После чего набирает побольше воздуху и говорит:
— Согласен.
— Если завтра начнется…
— Поговорю с коллегами. Расскажу им об этом и о других предсказаниях.
Значит, он думал на эту тему. И хотя признаваться в этом неприятно, мне тут же становится легче.
— Не называя при этом имен, — уточняю я. — На Бетани ссылаться нельзя.
— Разумеется. В любом случае назвать источник значило бы своими руками испортить себе карьеру.
— Как ты собираешься действовать?
Пожимает плечами:
— Выберу несколько знакомых из научных кругов — тех, в чьей незашоренности я уверен. Скажу им, что существуют некие прогнозы, точность которых доказана на практике. В качестве примера приведу землетрясение в Стамбуле. Упомяну, что есть и другие предсказания, и неплохо бы их проверить: возможно, за ними кроется некое научное обоснование, требующее исследования. Но главное — мое сообщение позволит властям в районах будущих бедствий принять необходимые меры. Спасти людей.
Звучит просто. Подозрительно просто. Зато, по крайней мере, план действий есть.
В полдень мы наконец вылезаем из кровати и идем на какой-то симпатичный, незапоминающийся
Секс — лекарство от многих недугов, и сегодня ночью он становится нашим затейливым, торопливым средством забыть о той теме, о которой, составив свой план, мы оба стараемся не думать. Раздев меня, Фрейзер Мелвиль просит, чтобы я закрыла глаза и не двигалась — иначе я «все испорчу». Жду, сгорая от любопытства и немного нервничая. Какие-то звуки, приближающееся тепло его тела, запах шоколада. Внезапно левого соска касается что-то холодное и вязкое. Не язык. Сосредоточенно, не спеша физик продолжает свои манипуляции. Я уже примерно представляю, куда все это ведет, и отдаюсь ощущениям. Возбуждение кругами расходится от груди к плечам, к затылку, стекает по позвоночнику, по рукам до кончиков пальцев.
— Теперь вот эту. — Переключается на правый сосок. Та же прохладная тяжесть. Я чувствую, как напрягается моя плоть. — Открой глаза.
Шоколадная паста. Мои соски — огромные, почти черные крути. И к тому же блестящие. Откуда он выкопал и пасту, и саму эту мысль?
— Понятно, — смеюсь я. — Ты же говорил, что шоколад — твоя слабость.
— Тут сразу две мои слабости, — хрипло бормочет он. Из расстегнутой ширинки торчит восставший пенис Фрейзера Мелвиля. Беру его в руку и чувствую его тяжесть. — Умираю от голода, — объявляет он.
И тут же присасывается к моей груди, и мы оба перемазываемся шоколадом. Он устраивает меня на подушках. Нагая — если не считать бинтов на ноге, — я чувствую себя королевой, которой поклоняется и прислуживает смиренный раб.
Глядя мне в глаза, Фрейзер Мелвиль берет меня, снова и снова. Я ничего не ощущаю. Вижу, как он двигается внутри меня, повторяя мое имя, и, задыхаясь, в смятении думаю: кто знает, может быть, я все-таки еще женщина? Нет, не может быть, а точно. Да, да, я — женщина, могу заниматься любовью, могу довести мужчину до…
С хриплым, бесстыдным воплем пещерного человека он кончает.
В час ночи меня будит дождь. В окно барабанят тяжелые капли. Скрипят и стонут деревья. Кладу голову на гладкое, твердое плечо Фрейзера Мелвиля и размышляю, чем отзовется эта ночь в моей душе. «Куандо те тенго, вида…» Стоит мне вспомнить, что завтра уже наступило, и все мои восторги тают. Протягиваю руку и потихоньку включаю радио. Международная служба Би-би-си — верная подруга хронических полуночников. Идет передача о карликовости, из которой я узнаю новое слово — «ахондроплазия». Средний рост взрослых карликов — сто тридцать два сантиметра у мужчин и сто двадцать три — у женщин. Одни голоса сменяют другие. Сонно тикают часы, рядом тихонько посапывает Фрейзер Мелвиль. За окном бушует гроза. Ненадолго отключившись, просыпаюсь в самом конце передачи об искусстве. Все участники говорят с одинаковой рассудительной интонацией. Тема дискуссии — новое болливудское кино, с фрагментами классических и недавних фильмов. В три часа ночи — выпуск новостей, ничего из ряда вон выходящего. О катастрофах ни слова. Успокоившись, снова смыкаю веки и под звуки спортивной викторины начинаю уплывать в сон.
И тут раздается заставка срочного выпуска новостей.
Приподнимаюсь, стараясь не разбудить Фрейзера Мелвиля. Но мое движение его потревожило: он тоже садится, зевая так широко, что кажется, будто его рот разинут в немом крике. Увеличиваю громкость, и мы, словно два амортизатора, вбираем в себя шокирующую новость. Весь пятиминутный выпуск я странно спокойна и собрана. То нечто, что должно бы шевельнуться, шевелиться отказывается. Возможно, мое сознание еще просто не успело среагировать. От меня все еще явственно пахнет шоколадом.