Вознесение
Шрифт:
Наконец я прерываю молчание:
— Объясни мне, что происходит. — Киваю на экран. — Помимо этого.
— Вчера мне позвонил декан моей кафедры. Ему не нравится, что я выступаю с научно не обоснованными заявлениями.
— Это о паре писем коллегам?
— По его мнению, я злоупотребляю университетским статусом. Декан у нас старой закалки.
— И какова кара?
— Да, в общем-то, никакой. Наверное, попытаются меня выжить, хотя сидеть и ждать я не намерен. Попросил полтора месяца за свой счет.
— И он согласился?
— С оскорбительной легкостью, — натянуто улыбается физик. — И ни одна сволочь не хочет со мной разговаривать об этих пожарах, даже приватно, — говорит он, показывая на экран телевизора. — Я теперь персона нон грата.
— Включая Хэриша Модака? — Ответом мне служит красноречивое молчание. — А что
— О, там новость разлетелась как птичий грипп.
О том, что это палка о двух концах, мне объяснять не надо.
— Значит, рано или поздно информация просочится в ученые и журналистские круги.
Позволив этому предположению повисеть в воздухе, спрашиваю:
— И что теперь?
— Поедем в Лондон, попробуем достучаться до тех, чье мнение чего-то стоит.
— До активистов?
Он пожимает плечами:
— На безрыбье…
— Думаешь, они воспримут это иначе?
С тяжелым вздохом физик тянется за бутылкой виски.
— Не знаю. — Его лицо перестает сопротивляться силе тяжести. — Выпить хочешь? Я — да.
Щедро плеснув в стакан, осушает его одним глотком и наливает еще.
Утром серо и пасмурно, зато наконец-то немного спала жара. Поля, живые изгороди, клумбы с названиями фирм-спонсоров стоят словно геральдические флаги, расцвеченные оранжевым, красным и темно-зеленым. В этом году это уже вторая осень. Первая высушила листву и налила плоды обжигающим соком еще в мае. И снова — листопад, лопаются каштаны, обочины пестреют алыми ягодами шиповника, боярышника и белладонны. Я привыкла ездить одна, и мне трудно привыкнуть к тому, что вместо сложенного инвалидного кресла рядом со мной сидит живой пассажир, и к тому же такой опухший и заспанный. Накануне Фрейзер Мелвиль слишком увлекся спиртным, а я не сказала ему ни слова, как промолчала и о мучившем меня желании. Что это было с моей стороны — нежелание навязываться или элементарная трусость? Казалось, он почти забыл о моем присутствии, а я постеснялась сделать первый шаг. В любом случае, рассуждала я, спальня-то на втором этаже.
Зато теперь несостоявшаяся близость давит на нас обоих — еще один кирпичик в невидимой стене разногласий, выросшей в первые двадцать минут нашего путешествия. Камень преткновения — Бетани: имеем ли мы право ее втягивать и до какой степени? Я настаивала на полной анонимности. К тому же, убеждала я, если выяснится, что наш источник сидит в психушке, вряд ли сей факт добавит нам шансов на успех. Физик признает резонность моего аргумента, но добавляет, что оказался меж двух огней: если он должен молчать о том, что озарения Бетани — результат электрошока, то и свою гипотезу о повышенной чувствительности к гео и метеофлюидам он выдвинуть не может, а значит, и научных аргументов у нас — ноль. В конце концов мы приходим к хлипкому компромиссу, но остаток пути в машине царит подавленное молчание. Все уже говорено-переговорено. В сухом остатке — тот простой факт, что терять нам нечего. Выбора у нас нет. После того как Хэриш Модак дал нам от ворот поворот, остается одно: представить наше дело на суд других «зеленых», не связанных с планетаристами. Фрейзер Мелвиль со всеми его учеными степенями и званиями, судя по всему, уже вылетел с работы, и, похоже, мне грозит та же участь. Если за его молчанием скрывается надежда на успех нашего предприятия, я могу ему только позавидовать и надеяться на откровение свыше о том, что такое «Скорбь». Хотя бы отдаленное представление. Нечто конкретное, а не смутные картинки, в которых фигурируют потопы и нашествия саранчи. Может, ядерная катастрофа?
На сей жизнерадостной мысленной ноте мы въезжаем в столицу.
Спасение планеты — большой, отлаженный бизнес. И хотя он живет за счет пожертвований, то есть коллективного чувства вины, его публичное лицо излучает ту же уверенность и дальновидность, что и приютившее его здание — начиная от облицованных солнечными батареями фасадов и неброских ветряков на крыше и заканчивая впечатляющей коллекцией подаренных авторами произведений искусства, которые украшают лобби. Размах деятельности, компетентность административной машины поражают воображение. Деньги и идеология — мощное сочетание. Нас просят подождать, нам приносят капучино. В приемной, на огромном, во всю стену, экране, показывают монтаж из агитационных роликов. Десять минут спустя нас сопровождают на десятый этаж, откуда открывается вид на панораму в духе
По тому, с каким почтением приветствует физика Клара Фитцджеральд, главный эколог, и ее команда, становится ясно: имя моего спутника обладает определенным престижем.
— Ситуация довольно необычная, поэтому мы решили встретиться с вами лично, — вступает Фрейзер Мелвиль, устроившись на диване и представив меня как «Габриэль Фокс, моя хорошая знакомая, которая разделяет мою озабоченность». Он нервничает. Интересно, Клара Фитцджеральд тоже это почувствовала? Она приветливо улыбается, но держится нейтрально. Извиняется, что сможет уделить нам лишь десять минут: на одиннадцать часов у нее назначена другая встреча. Мы заранее договорились, как лучше представить нашу историю и с чего начать.
— Некто, владеющий, как нам думается, высокоспециализированной диагностической методикой, с поразительной точностью предсказал землетрясение в Стамбуле. — Несмотря на сухой, будничный тон физика, на лице Клары Фитцджеральд появляется тихое смятение. — Та же методика позволила этому человеку назвать дату урагана в Рио за несколько недель. — На стенах кабинета висят фотографии детей. Или внуков. А может, детские фотографии самой хозяйки. — Тот же источник недавно поделился с нами своими предположениями о…
Клара Фитцджеральд вскакивает на ноги и жестом регулировщика вскидывает руку. Покинув свое место за письменным столом, она пересекает кабинет и садится рядом с физиком. У меня замирает сердце — мне слишком хорошо знакома жалость, написанная на лице Клары.
— Послушайте. Прежде чем вы скажете еще хоть слово, должна вас предупредить: ваши сведения для нас не новость, — произносит она таким мягким и ласковым тоном, каким, наверное, разговаривала бы с внуком. — Мы уже слышали об этих предсказаниях. И об их авторе. Поразительные совпадения, ничего не скажешь. Но не более. — Бетани? Неужели она с ними уже связывалась? — Какое-то время тому назад в нашу организацию, как и в целый ряд других, обратилась очень странная женщина. Она утверждала, будто природные бедствия вызывает ребенок, содержащийся в психиатрическом учреждении, где она одно время работала. Где-то на южном побережье. Кажется, в Хедпорте. — Дальше можно не продолжать. Клара Фитцджеральд смотрит на нас с сочувствием. — А звали девочку вроде бы… Бетани? — Фрейзер Мелвиль разглядывает свои ладони. — Послушайте. Я ценю тот факт, что вы нашли время со мной повидаться. Состояние нашей планеты беспокоит многих, в том числе и меня, — дипломатично добавляет она. — И всем этим людям мы говорим одно: лучший способ помочь делу — внести пожертвование или вступить в нашу организацию. У меня тут есть бланки заявлений, — говорит она, возвращаясь к письменному столу, и, шаря в ящике, извлекает ворох цветных бумажек. — Возможно, вас это заинтересует?
Раздавленные, в молчании едем домой.
Секс, как известно, лечит, но физика он не прельщает и на этот раз. Шотландец мягко стряхивает мою руку, и я чувствую себя отвергнутой, хотя прекрасно понимаю, что это ничего не значит. Наверное. То есть совсем не обязательно. Разум подсказывает: правильнее всего сейчас было бы поехать домой, но я игнорирую его голос и вместо этого…
Теория управления гневом, которую я только недавно излагала толпе скорбных духом тинейджеров, гласит: нельзя копить в себе раздражение, унижение и досаду. Гадать, что у окружающих на уме, — занятие такое же бессмысленное, как пытаться перестроить мир под себя. И тем не менее вскоре между мной и физиком разгорается спор, во время которого я демонстрирую вопиющее неумение жить в соответствии с принципами, которые я уже много лет навязываю и другим, и себе самой. Мы просто обязаны предпринять что-то еще, настаиваю я. В ответ Фрейзер Мелвиль, еще не проглотивший недавнее унижение, спрашивает: что именно? Теперь, когда мосты сожжены? Обратись к другим людям, говорю я. К тем, кто поверит. Тут он разражается язвительной тирадой о круге потенциальных кандидатов: