Возрождение
Шрифт:
Митька появился в поселке, уже когда они тут обжились. Зайцев больше ста километров тащил на снегокате полумертвую от истощения и изнеможения, но живую мать, а сам весил двадцать пять килограмм. Не мог он не то что тащить кого-то, но и сам-то ходить был не должен, так сказал Йост. Даже ползать уже был не должен.
Но Сашка сам это видел. Своими глазами видел это. Видел, запомнил. И сейчас только кивнул – мол, иду.
Хотя ходить особо никуда было не надо. С потолка просто спускали на цепях длинный стол, за него усаживались со своими табуретками кадеты – и пожалуйста, готова комната для занятий. По вечерам чаще всего читали лекции и проводили семинары и практикумы по чисто теоретическим предметам. Причем по таким, о которых Сашка в прежней
Выслушав доклад дежурного и буркнув что-то насчет малого количества людей, витязь прошелся у стола, явно собираясь с мыслями. Кстати, отсутствие на занятиях даже по уважительной причине не избавляло никого от необходимости знать материал, который ты «пропустил». Это Сашка уже давно понял. Так что…
Сипягин был так же не похож на «типичного доцента», как Воженкин – на «типичного военного». Высокий, в белом свитере с аккуратно отвернутым толстым воротом, в синих джинсах и белых с коричневым обшивом бурках, с двумя револьверами на украшенном серебром поясе, с чеканным лицом, светловолосый, еще молодой, он скорей напоминал киношного «крутого плохого парня». Могло показаться, что Сипягин форсит, но его поведение совсем не являлось форсом. И револьверы у него служили не для украшения, и витязем он был не за красивые глаза…
Вообще Сипягин говорил с расстановкой, очень часто уснащая речь междометиями. Но только не на лекциях, которые, кстати, читал без конспектов. Вот и теперь шестеро мальчишек слушали с искренним вниманием, как им объясняют теорию власти.
– Одна из вещей, которых нам ни в коем случае нельзя допустить в будущем, если мы не хотим неизбежного повторения катастрофы, – это возрождение идеи разделения властей. При которой принимают законы, исполняют их и судят по ним – разные люди. Эта система принесла человечеству множество бед и не могла их не принести. Между тремя ветвями власти возникала конкуренция, неизбежная при крайне низких и все более и более понижавшихся с годами моральных качествах «слуг демократии» любого ранга. Люди же оказывались между этих жерновов просто-напросто зернами, об интересах, судьбе, жизни которых никто на деле не думал, хотя красивых слов было произнесено много. Что еще более страшно – даже честные люди в такой системе подсознательно верили, что ошибку, совершенную им конкретно, исправят «на других этажах» той же системы.
– Неужели люди были настолько глупы? – спросил Анохин, подняв руку и дождавшись кивка. Это разрешалось, главное, чтобы преподаватель был не против отвечать на вопросы.
– Нет, – покачал головой Сипягин. – Я даже думаю, что дело тут не в подлости или жестокости. В основании идеи разделения властей лежала казавшаяся очень разумной, почти спасительной мысль: человек в основе своей плох, и чем больше ограничителей на его пути поставлено, тем меньше шансов, что он совершит ошибку. Но это было хорошо лишь на словах и первое время. В реальности, как я уже сказал, подобная система расхолаживала, приучала ее членов к безответственности и благодушию и открывала огромное поле для жульничества, подковерных игр на всех уровнях – ну а страдали опять же обычные люди… На самом деле, если мы хотим добиться действительного счастья, нужно не воздвигать стены и врезать замки – а вырастить человека, которому не будет нужды в замках и стенах. То есть нужно изменить не систему, а человека. Человек старого образца в конечном счете развалит и искорежит любую систему вообще, так как в основе всех его действий лежит – пусть и глубоко спрятанная! – мысль о личном благополучии. А выращивать нового – сложно, долго и опасно. Лучше нагородить барьеров и надеяться на то, что они непреодолимы. Но они преодолеваются всегда. Или сгнивают. Или под них подкапываются. Или их перепрыгивают. Вариантов масса. И только если в самом человеке есть что-то, что ему
– А если я совершу ошибку? – допытывался Васька.
Сипягин пожал плечами:
– Ты будешь наказан за нее. Возможно – смертью. Но в любом случае – тот, кто придет за тобой, учтет твой опыт и твоей ошибки уже не совершит.
– Не очень-то приятная перспектива, – заметил Богуш.
Сипягин сухо улыбнулся ему:
– Ты волен выбирать. Изначально выбирать. Будучи оповещенным о возможности вот такого финала. Если ты не чувствуешь себя достаточно умным, смелым, сильным, не ходи по этой лестнице. А если ты спешил, если ошибался в себе или специально решил забраться наверх, чтобы подличать, – лестница под тобой провалится. Вариантов нет… Да и вообще, знаешь, когда говорят о вариантах этического поведения – это почти всегда самооправдательная ложь; в лучшем случае – честное заблуждение… ничуть не менее опасное.
Он прошелся вокруг стола – медленно, глядя в пол. Мальчишки следили за ним с неослабным вниманием. Вновь вернувшись на место во главе стола, Сипягин уперся в него широко расставленными руками (стол качнулся) и оглядел слушателей. Негромко сказал:
– Вы все еще помните тот мир, что был раньше. А ваши дети уже не будут его знать. Их будущее – только в ваших руках.
Он качнул стол снова, уже нарочно. Мальчишки машинально удержали стол – все разом. Сипягин кивнул:
– Да, только в ваших руках… А теперь покажите-ка конспекты.
Глава 8
Дворяне и пионеры
В небо костры, да, в небо костры,
На пепелище старого мира.
Все мы чисты, да, сегодня чисты:
Марш сквозь метели, порвана лира.
Свиньи чувствовали себя просто замечательно. Завхоз Дмитро Сергейчук, опираясь на верх загородки, почти с умилением смотрел на ряд мощных пятачков. Воистину они являли собой прямое доказательство того, что мир неистребим.
Сашке свиньи не нравились. Вообще из всей живности ему нравились собаки, а все остальные… их же все равно есть потом. Еще не хватало полюбить какого-нибудь поросенка, а потом участвовать в его убийстве… Впрочем, в Сергейчуке с истинно народной мудростью уживались любовь вот к этим пятачкам и свинине. И главное – без противоречий.
– И на будущий год будет у нас сало, – мечтательно сказал завхоз и даже удостоил взглядом Сашку, который заканчивал возиться с шестернями транспортера. – Эх, Санек… Ты знаешь, что такое сало? Сало – это…
– Да что я, сала не ел, что ли? – неосмотрительно буркнул Сашка, со щелчком закрывая кожух.
Сергейчук кровно оскорбился – немедленно и тяжко.
– А что – ел, что ли?! – передразнил он кадета. – Сало он ел! Какое ты сало ел?! Жир магазинный в пластиковой пленочке?! Генно-модифицированный?! Сделанный на погибель славянству?! Не с него ли и война началась?! – возвысил он голос, но потом презрительно махнул рукой: – Тьфу. Разве это сало?! – Он вздохнул. – Сало – это вот что… – начал он, но вдруг угас и не стал читать лекцию о салопроизводстве, чего Сашка побаивался. Тем более что, как солить сало, Шевчук знал неплохо. – Иди отсюда. И скажи, чтобы больше тебя на такие работы не присылали. Подозрительный ты. Очень. Проследить за тобой надо.
Сашка мысленно усмехнулся. Сергейчук не только обожал сельское хозяйство. Он, в прошлой жизни юрист, был еще и очень хитрым и с удовольствием косил под слегка сдвинутого крышей «хохла»-конспиролога. Видимо, в прошлой жизни ему это помогало с его взглядами оставаться на плаву, а сейчас просто не хотелось расставаться с маской. В хозяйстве его практически всегда царил образцовый порядок, а как завхоз стрелял, Сашка и сам видел не раз.
– Я прослежу, – пообещал Шевчук, выходя. – И вообще, дядь Дмитро, мы ж оба «чуки», нам друг друга держаться надо, а то эти… как их…