Возвращенцы. Где хорошо, там и родина.
Шрифт:
Я не удивлюсь, если кто-нибудь из этих «тихих» подпевал крушения «русской империи» будет вскоре выдвинут на какую-нибудь Нобелевскую премию. И уж во всяком случае, станет желанным гостем в любой «прогрессивной» стране Запада, враждебной нам, нашей суверенности.
Вот что вывело из себя Астафьева на съезде, вот что он имел в виду, когда писал мне в записке («Я после вечеров в Колонном зале и вчерашнего»), вот что он имел в виду, когда со злобой выдавал из себя: «подворотня»! Словом, чуяла кошка, чье мясо съела…
Хотя к концу 1990 года он еще не превратился в того приближенного
Что касается меня лично, хоть как называй – шовинист. альтруист, я за то, чтобы дать России пожить самостоятельно…
И тут же:
Друг без друга, без железнодорожных, водных, воздушных, родственных, наконец, связей мы не научены жить и просто не сумеем.
Роман «Прокляты и убиты» еще не был написан, телевидение еще было под государственным контролем, и Виктор Петрович еще по-советски осуждал всяческую вседозволенность:
Очень много матерщинников появилось открытых. Считается тоже новаторством. Очень много скабрезников.
Я не поверил в те дни версии, будто бы в Риме Астафьев был куплен обещанием Нобелевской премии. Но дальнейшее развитие событий все убедительнее подтверждало догадку Глушковой. На том же съезде, после какого-то очередного резкого обсуждения во время перекура я получил от него еще одну многозначительную записку:
Станислав! Я очень тебе советую внимательно перечесть все свои выступления последних лет и немного подумать над тем, кто ты есть?
Виктор Астафьев.
Мои выступления последних лет были о помоечной массовой культуре, о Высоцком, о судьбах крестьянских поэтов, о еврейско-чекистском терроре первых лет революции, о клеветнических выпадах демократической прессы против русских писателей, о диссидентстве и русофобии. Естественно, полагая, что такого рода взгляды близки ему, я в перерыве подошел к Астафьеву и начал разговор о его переписке с Эйдельмаиом. Он резко оборвал меня:
– А сейчас, Cтанислав, я такие письма, может быть, уже не стал бы писать!
Я замолчал и отошел от него…
Однако сор из избы выносить не хотелось, жалко было прежних своих чувств и слов, и на литературных встречах 91– го и даже 92-го года, когда мы еще собирали сотни и даже тысячи человек в залах Москвы, Ленинграда, Новосибирска, читателям, спрашивавшим о том, что за черная кошка пробежала между Астафьевым и журналом, я отвечал уклончиво, не веря до конца в го, что его в Риме «купили».
Вот что писала по этому поводу демократическая газета «Литератор», издававшаяся в Ленинграде, где мы выступили в декабре 1991 года.
На вопрос, почему из редколлегии «НС «вышел Астафьев. ответил Станислав Куняев. По его версии, «Виктор Петрович человек очень капризный и гордыни у него не меньше, чем у Льва Николаевича Толстого, который в свое время громил и церковь, и государство
Мои друзья по-разному разгадывали загадку Астафьева. Что случилось? Почему? Но на такие мои вопросы Василий Белов отворачивался, скрипел зубами, досадливо махал рукой. Валентин Курбатов размышлял о сложности и противоречивости писательского таланта. Кто-то из друзей бормотал: «Да нет, это все случайное, наносное, он еще опомнится, вернется к нам». И лишь помор Личутин, сверля собеседника маленькими глазками-буравчиками, был неизменно беспощаден:
– Я ему, когда еще только прочитал «Царь-рыбу», однажды прямо сказал: «Виктор Петрович, а за что вы так не любите русский народ?»
Валентин Распутин, для которого разрыв с Астафьевым был, наверное, куда мучительнее, чем для Личутина, однажды с трудом, как бы нехотя, высказал такую мысль:
– Он же детдомовец, шпана, а в ихней среде жестокости много. Они слабого, как правило, добивают. Вот советская власть ослабела, и Астафьев, как бы обидевшийся на нее за то, что она его оставила, бросился добивать ее по законам детдомовской стаи…
Обида отпрыска из раскулаченной семьи? Психология детдомовского люмпена? Соблазн Нобелевской премии? Застарелый комплекс неполноценности? («Как человек долго унижаемый я был всегда в себе не уверен и писателем себя почувствовал, пожалуй, только на Высших литературных курсах, в 1961 г.» – из интервью 1999 г.) А может быть, все обстоит куда проще и куда банальнее?
При советской власти, увенчанный всеми мыслимыми орденами и премиями, трех– и четырехтомниками, баснословными гонорарами и обкомовскими квартирами, «кавалер Гертруды» Виктор Петрович с удовлетворением держался за нее, родимую… и не то чтобы покушался на ее основы – но и нас молодых одергивал, чтобы излишне не вольнодумствовали. Да и, честно говоря, сам эту власть и уважал и побаивался.
Помню, как в середине 80-х годов в Иркутске проходили литературные вечера «Нашего современника», тогда еще возглавляемого Сергеем Васильевичем Викуловым. В Большом зале Дома политпросвещения, переполненном народом, выступали Виктор Астафьев, Валентин Распутин, Алесь Адамович… Мы все сидели на сцене.
– Что будешь читать? – спросил Астафьев, повернувшись ко мне.
– Начну с «Коней НКВД», – сказал я.
– Ты что?! Я тебе не советую. Смотри, в первом ряду сколько начальства сидит, вон с краю двое из местной Лубянки…
Но как только советская власть закачалась, Виктор Петрович закручинился: на кого в случае ее крушения надеяться, от кого получать ордена, премии и прочие льготы, к которым он так привык. И первую ставку Астафьев сделал на новую возникающую силу русских националистов. Отсюда и отчаянная храбрость в переписке с Эйдельманом, и перепалка с грузинами и, наконец, прямая поддержка «Памяти», растущей тогда, как на дрожжах.