Возвращение блудного сына
Шрифт:
— Все-таки интересно: почему это твоя личность меня в такое смущение ввела? Из снов ведь не вылазил! Не так это просто…
— Приду в губрозыск, — втолковывал свое бродяга, — робята счас это: «О, Бабин! Друг сердешной, таракан запешной! Давно тебя ждем-пождем…»
— Где-где это тебя так встречают?
— В губрозыске, где! Я там всех робят знаю! Уважа-ают…
Однако при подходе к знакомому зданию Бабин обнаружил неуверенность: замедлил шаг и стал красться, прячась за углы домов. Николай хотел уйти, но Бабин сам не отпустил его. Хватаясь за локоть, словно ища защиты,
— Как бы того старичка не встренуть, добросовестного-то. Правди-ивый старичок. От таких костылем не отобьёсся. Всю суть наизнанку вывертывает. Боюсь же я его, друг-сердяга!
Малахов не ответил: сопя и напрягаясь, ждал, когда выйдет из здания второй человек, образ которого не давал покоя; вот он появился. Николай выскочил из-за угла, где прятался вместе с бродягой, и быстрым шагом бросился догонять его.
…Зачем, ну зачем он это делает?!
Шататься по городу вечерами, вступать в разговоры с лохматым одноногим, идти следом за тихим, убитым горем старцем вместо того, чтобы выйти после рабочего дня на крылечко, окликнуть проходящего соседа и разговаривать с ним о вещах вроде бы простых до времени, пока не утихнет небесный пожар за горизонтом и ласковый женский голос не позовет в дом.
Страдает человек, и тяжки его страдания; ценой потрясений, тяжелейшей душевной работы достигает он наконец состояния житейского покоя, и вот снова кричит его душа, и идет он из дома, чтобы новые страдания, еще тяжелей прежних, пали на его долю.
Так что же понесло Николая на поиски и разговоры с чужими людьми? Он сам боялся признаться себе в том, как в некой слабости. Единственное, что брезжило в сознании, — люди эти каким-то образом связаны с темной полосой в его недальнем прошлом, где были банда, Фролков, вертлявая Раечка, сушки, высыпавшиеся из кармана простертого посреди улицы парня.
Узнала бы Маша, какими путями ходит теперь ее любимый, — небось нашептала, перекуковала бы ночной порой: «Подальше, подальше от них! Пожалей, дай пожить…» Но он никому не открывал своих мыслей, и новое его состояние было пока тайной для других.
…Догнав старика и поравнявшись с ним, Малахов сказал негромко и как будто безразлично:
— А ведь я тебя знаю, дядя…
Сказал и стал обгонять его.
Вохмин цапнул его сзади за плечо.
— Встречались, как же! Сидели, я помню, вместе возле дежурки! Угрюмый ты был, насупился — ну, думаю, этот не иначе, как с важным делом. А я вот хожу, хожу! — и бесполезно! Наверно, уже надоел со своим горем, надоел, вроде того нищеброда, — тьфу, нечистый дух, прости меня господи…
— Нет, я и раньше вас где-то встречал, только вспомнить пока не могу.
— Ну, народ пошел! — Старик развел руками. — Все-то он знает, только ничего вспомнить не может. Сдается, и мне ваша личность небезызвестна. Я тогда, в губрозыске, вспоминал… что-то, думаю, было экое… Ну, да мне, старику, и забыть не грех.
— А где вы живете? — поинтересовался Малахов.
— Вот небось такие, как ты, и женку мою загубили. А почем знать — может, теперь тебе я нужен?
Он отпрянул к забору, схватил палку и, замахнувшись, крикнул:
— Не дамся, не таковский!
Малахов с расстояния еще раз внимательно посмотрел на него, качнул головой: «Нет, не могу вспомнить…» — и зашагал домой, понурый.
Старик топал за ним следом. Когда Малахов останавливался или оборачивался, тот поднимал палку и грозил ему.
Так шли они, пока не затерялись в кутерьме узких улочек с деревянными домами, палисадниками и огородами…
46
Заметив наблюдающего за ними издалека человека, артельщики запереглядывались; а вскоре подлетел к Семену их старший — рыжий, низенький, сильно пожилой уже; редкий волос пухом лез из-под картуза — и осведомился:
— Часом не из начальства будете?
— Губсовпроф! — отчеканил Семен. Достал из кармана мандат уголовного розыска, раскрыл и показал издалека, чтобы не разобрать было, что за документ. — Уполномоченный по проверке колдоговоров! Надо бы глянуть, как тут у вас… Не надо бояться, у нас тоже работа…
— А я и не боюсь! — хмыкнул десятник. — Чего мне теперь бояться, на старости-то лет!
— А смерти, например?
— Чего ее бояться? Пока живу — и смерти, выходит, нет. А помру — и совсем она мне будет безразлична… Каку, значит, проверку-ту учиняете?
— Нужен полный список рабочих по годам рождения, кто откуда, регистрировались ли на бирже, кто где имеет проживание на данное время, жилусловия тоже проверим; как с прозодеждой, расценки и прочее… — забубнил Семен. Ему было стыдно отрывать от работы людей, занятых добрым делом, и снова неприязнь к Войнарскому, зябкая, до мурашек по телу, окатила его.
— Это можно! — бодро ответил десятник. — Вот только вспомню ли сейчас? Что-то… болит моя головушка, охх… Пойдем-ко давай, маненько поправимся сейчас, а после уж я тебе всю подробность доложу. — Глаза его сразу как-то оплыли, он схватил Семена за руку и потянул за собой. Кашин вырвался, зашипел:
— Что ты, что ты! Разве можно, на службе ведь я, с ума сошел!
Тот кряхтел безнадежно и обиженно, озирался по сторонам. Семен понимал его: разных проверяющих, уполномоченных и агентов мужик повидал на своем веку куда как достаточно, знал, что добра от них ждать не приходится, и по мере возможностей избавлялся от них методом простым и испытанным. Других способов избежать докуки он не знал и теперь пребывал в растерянности и крепкой досаде, даже хватил кулаком по колену. Кашин не дал ему опомниться:
— Ну, давай сюда списочек-то, давай! Рработнички… — Он сдвинул вперед кепку, изображая заматерелого хозяйственника.
Фрол Анкудиныч вынул из кармана трухлявую, рваную на сгибах бумагу, протянул с тоской. Они отошли в тень, и Семен углубился в чтение.
Прочитав, ткнул в список пальцем и показал на рабочих:
— Все здесь?
— Все! Правда, есть еще мальчонка один — я его за куревом услал.
— Эксплуатация детского труда?
— Так сирота, сирота мальчонка, — заюлил десятник. — Пригрели возле себя, чтобы не загинул, не приведи господи, в воровстве. Николы Малахова вроде считается приемный сын.