Возвращение блудного сына
Шрифт:
Семен обвел взглядом кабинет и задержался на пресловутом баталовском календаре «Дней отдыха на 1926 год». Вид этой бумаги показался ему отвратителен: чего стоили одни желтые бутоньерки по углам! Снять и выбросить календарь он так и не решился, но впервые поймал себя на мысли, что при виде его не испытывает ничего, кроме раздражения.
Идти к Войнарскому после утреннего разговора было все же страшновато, но Кашин толкнул дверь в приемную небрежно и размашисто. И огорчился ответом секретарши: оказывается, пока он отсутствовал, начальник губрозыска по срочному вызову уехал в губернию, в дальний уезд.
48
На
Кинулись по милицейским участкам и больничным приемным покоям. Бесполезно: ни среди мутной орущей пьяни и ворья, ни среди тихих от горя и боли обитателей больниц не было мальчишки Абдулки, случайного приемыша. Николай сам устал и несколько раз отсылал Машу домой, говоря, что в ее положении не надо бы бегать ночами по городу; она не слушала его и все шла, шла рядом, а обессилев, садилась передохнуть или тяжкой ношей висла на малаховском локте. К утру, обежав весь город, они оказались на вокзале. Мальчишка спал в большом зале, на полу, среди оравы грязных, сопящих и ругающихся во сне беспризорников. Они облепили все вокзальное здание, их уже не шугали станционные милиционеры, знали, что бесполезно: выгонишь, они выйдут, побродят немного и снова вернутся обратно. Тоже и жалели: куда ж девать бедных, затрепанных мальцов и девчонок, когда осень на дворе и холодными, сырыми стали ночи? Время от времени проводились облавы, от которых ребята спасались как могли, производя великий шум. Изловленных отправляли в немногочисленные еще колонии, а «спасшиеся» продолжали свою жизнь: нищенствовали, воровали, ночами снова приходили на вокзал, где забывались беспокойными снами.
Абдулка дергался, вздыхал и чесался. «Опять вошей наловил», — бормотала Маша, шмыгая носом от счастья. Малахов вытащил Абдулку из середины вповалку лежащих тел и поволок к выходу. Тот вяло болтал ногами, отбивался, но вдруг, мгновенно проснувшись, рванулся из рук и завопил:
— Шухер, шпана!
Стали подниматься головы, вот уже кое-кто вскочил, поддергивая лохмотья. Однако Николаю не было до того дела. Вытащив мальчишку на воздух, поставил его перед собой и, размахнувшись, залепил леща. Приемыш шмякнулся на землю, поморгал и спросил спокойно и деловито:
— Чего дерешься? Меня нельзя бить.
— Нельзя-а!.. — передразнил Малахов. — А кто ты такой?
— А вот такой. Немазаный-сухой. И можешь отваливать вместе с ей! — Он указал на Лебедяеву. — Не нужны мне ваши милости. Ква-асом поят! Идите вы вместе с вашим квасом… Я теперь в Сибирь поеду.
— Зачем же в Сибирь? — удивилась Маша.
— Да, говорят, хорошо там живут ребятишки. Дескать, отвели им землю, настроили домов, лошадей, все дали — живите сами по себе, мы к вам не касаемы! Ну и живут, крестьянствуют. А живут всё семьями, девчонки у них завроде хозяек. Вот, туда поеду.
— Эко набрехали тебе, брат Абдул! — захохотал Малахов. — Ну, просто
— А чем я хуже тебя?
— Ну да, верно… Пошли-ка давай домой, хватит дурочку строить.
— Не пойду.
— Пойдешь! — рыкнул Николай. — Свиненок! Люди из-за него ночь не спят, погляди на нее, совсем с лица сбилась, а он — в Сибирь собрался, вона! Обидчик ты, вот кто! Взял, убежал, не сказал ни слова… Может быть, тебя тот парень замутил, а, Абдул?
— Никто меня не замутил! — Абдулка отвернулся.
— Пойдем, миленький, — сказала Маша. — Вот — взял, сам себе придумал страдание. Если мы виноваты, что-нибудь не так сказали или сделали — ну, прости, тоже ведь люди…
Абдулка захлипал, заревел неумело, с шипом и клохтанием. Маша обняла его за плечи:
— Пойдем, миленький!
И они стали спускаться с вокзальных ступенек.
А Малахов окинул взглядом вокзал и прилегающую площадь. Недавно, совсем еще недавно он шел здесь — путник с пылью дальних губерний на сапогах. Так же ухали паровички, желто светили фонари, на том же месте грудились извозчичьи экипажи… Ничего не изменилось, кроме жизни.
49
Не показательно ли обилие корреспонденции о революционных крестинах? Показательно. Этим рабочий как бы закрепляет свою неотторжимость от революции.
Так, в клубе металлургов «октябрил» своего сына рабочий мартеновского цеха Биянов.
Сделали доклад о новом быте. Назвали ребенка Марксом, в честь К. Маркса, и зачислили в комсомол. Отец тут же получил для него комсомольский членский билет.
А в клубе «Коммунальник» беспартийный же рабочий Ханжин с женой «октябрили» свою дочь. Имя новорожденной дано Роза Люксембург. Она принимается в ряды юных пионеров отряда имени Ленина. Родители клятвенно обещали товарищам воспитывать свою крошку в коммунистическом духе и сделать из нее борца за идею революции во всем мире.
Набегавшись за ночь, спали долго, тем более, настало воскресенье. Проснулись, обстоятельно поели и отправились в городскую баню. Там Малахов с Абдулкой, напарившись до звона в ушах, зашли к парикмахеру, подстриглись и даже спрыснулись чуток розовой душистой водичкой. Ожидая, пока выйдет Маша, тянули холодный морс. Малахов, разомлев, пытался заговорить с приемышем о предположительном течении его будущей жизни, но тот не был расположен к душевным разговорам, молчал и отворачивался, и Николай, смутясь, прекратил свою попытку. Ночной плач беспризорника он принял за раскаяние, а это, видно, было не так.
Пришли домой и, не отдыхая, начали собираться. Абдулка удивлялся:
— Чего-то вы сегодня экие… блажные! Ну и катите, куда собрались, а мне и здесь ладно покуда.
Но все уже было обговорено, и никто не стал его слушать: приодетый как можно наряднее, он с Машей и Малаховым отправился на дом к десятнику Анкудинычу.
Десятник с «кумой» — толстой, поперек себя шире бабой, рябой и веселой, — сидел за столом и пил сладкое красное вино. Они забегали, затопали по избе, таща к столу нежданных гостей. Николай, чтобы не обидеть, вытянул стопку, но от последующего принятия отказался категорически. Вызвал Анкудиныча на кухню, пошептался с ним, и старик, чему-то обрадовавшись, кинулся переодеваться. Объявился важный, надутый, в чрезвычайно дорогом, но дурно сшитом костюме.