Возвращение из Индии
Шрифт:
Было уже очень поздно, и квартира была завалена моими вещами. Сейчас мне показалось, что она меньше моей прежней квартиры, которую я только что оставил, и что шкафы полны бабушкиных одежд — признание этого факта неожиданно вызвало во мне раздражение. Но больше всего меня тревожило то, что я не мог выполнить обещание, данное Амнону, который наверняка честно дожидается моего звонка, сидя в холодной сторожке и думая, что я решил избежать встречи с ним, после того как воспользовался его помощью и его грузовиком. Я оставил свои вещи там, где они лежали — на полу, — и вышел, чтобы отыскать телефон-автомат, из которого я мог позвонить ему и уточнить время встречи. А пока я искал телефонную будку, из головы у меня не уходила мысль о невнятности с этими первыми тремя секундами Большого Взрыва, проповедуемого Хокингом и не только им, во время которых, по собственному признанию Хокнига, произошло нечто, о чем теория предпочитает помалкивать, не в силах понять, что же все-таки произошло и как именно. Если бы вы
Когда в конце концов я обнаружил телефон, я слишком устал, чтобы вовлечь Амнона в споры по поводу моих теорий и попросту попросил его связаться с телефонной компанией и ознакомить их с моей проблемой, дав им номер моего нового телефона, который на этот раз я записал на своем удостоверении личности. А затем, несмотря на поздний час, я позвонил родителям, которые, по моему мнению, должны были недоумевать, куда я мог исчезнуть. Но оказалось, что они давно уже крепко спали, ни о чем не тревожась, потому что, когда они позвонили в мою новую квартиру, автоответчик сообщил им, что телефон временно отключен.
— Вероятно, в этом виновата моя новая хозяйка, — немедленно сказал я, рассмеявшись, но вместе с тем чувствуя раздражение. — Вместо того, чтобы просто спросить состояние счета за предыдущие дни, она пустилась в пространные объяснения, после которых телефонная компания отключила аппарат. Просто ужасно… И что я теперь должен делать?
Но моя мать успокоила меня. У нее были необъяснимые связи в правительственных структурах — быть может, с тех пор, как мой отец работал в одной из них.
— Они снова включат твой телефон не позднее завтрашнего утра, а кроме того, до этого времени телефон нам не нужен. Поскольку мы сами приедем в Тель-Авив, чтобы подписать гарантии и помочь тебе обустроиться на новом месте.
Внезапно я понял, что мне неудобен их столь быстрый приезд в мою новую квартиру, в которой аромат любовных объятий с Дори еще висел в воздухе, а кроме того, я был уверен, что матери мои новые апартаменты, к которым она с самого начала была настроена враждебно, не понравятся. Но даже если она и не скажет о квартире ничего плохого, она не сможет удержаться от расспросов об истинных причинах, побудивших меня столь поспешно сюда переехать.
— Нет, нет, завтра не приезжайте, — поспешил я сказать. — Гарантии могут подождать. Я ведь выдал достаточное количество отсроченных чеков. Не приезжайте, у меня совсем не будет завтра утром свободного времени. А поздно вечером я принимаю участие в сложной операции вместе с доктором Накашем, который пригласил меня в качестве ассистента, и я должен буду отправиться туда заранее, чтобы ознакомиться и проверить весь инструментарий и обговорить предварительно ход действий. Зачем же вам приезжать посреди всех этих дел? Дайте мне немного времени, чтобы оглядеться. Кроме того, есть больше смысла в том, чтобы я сам приехал в пятницу в Иерусалим, чтобы повидаться с вами — тогда я и привезу с собой эти гарантийные письма, а вы их подпишите.
Когда я закончил, на другом конце провода воцарилось молчание. Я нисколько не сомневался, что они разочарованы, особенно отец, который, по своему обыкновению, разработал посещение Тель-Авива в мельчайших деталях. Но мое обещание провести вместе с ними уикэнд подсластило пилюлю, и они сдались.
— Значит, завтра ты снова будешь оперировать? — спросил отец, неожиданно возвращаясь к реальности. — Видишь, ничего не потеряно. Они снова хотят видеть тебя в операционной.
— Операцией это будет только для хирурга, отец. А моя роль сведется к тому, чтобы сначала усыпить кого-то, а затем разбудить его. — Произнося эти слова, я с тоской смотрел на молодую женщину, одетую в зимнее пальто. Она стояла в нескольких шагах от меня на пустой улице.
Я ничего не сказал им о своем разговоре с профессором Левиным, не желая опечалить их еще больше. Я должен был постепенно приучить их к мысли, что я расстался с больницей. А пока что я торопился возвратиться к себе в квартиру, и хотя за спиной у меня был нелегкий день, усталости я не чувствовал, немедленно принявшись раскладывать свои вещи по новым местам. Выяснилось, что в добавление к бабушкиному шкафу, Лазар забыл освободить две маленьких прикроватных тумбы, в которых сохранилось множество документов, старых писем и альбомов с фотографиями. Сначала я не мог решить, должен ли я очистить их самостоятельно. Могу ли я сделать это, но мысль о том, что эту ночь мне придется провести в обществе семейных архивов, набитых фотографиями и документами абсолютно чужих мне людей, оказалась для меня непомерно тяжелой. Слегка поколебавшись, я решил свалить весь этот мусор в несколько пустых коробок из-под обуви, которые я отыскал на балконе и засунул в шкаф, где висели серые костюмы отсутствующей старой хозяйки. Поначалу у меня шевельнулось желание вытащить из этой груды один из альбомов и внимательно просмотреть его, так как в нем я нашел множество старых фотографий Дори — молодой солдатки, студентки юридического факультета, Дори вместе с Лазаром и без него, Дори с младенцем на руках — всегда улыбающаяся, красивая и стройная — одним словом, девушка что
После этого я несколько вечерних часов отдал тому, что перетаскивал свое имущество с места на место, вычищая квартиру. Я повесил свои картины на гвозди, оставшиеся в стенах, не желая нарушать тишину грохотом молотка. Затем я принял душ и застелил свою постель чистыми, благоухающими простынями, оставленными для меня хозяйкой, и с отключенным телефоном, гарантировавшим, что ни одна живая душа не станет трезвонить, погрузился в глубокий и продолжительный сон, результатом чего было то, что бодрым и выспавшимся я прибыл в частную клинику в фешенебельном районе Герцлии для участия в операции, которая началась на закате, а закончилась ночь спустя на рассвете.
Это была очень сложная и опасная операция на мозге. Производил ее хирург лет тридцати пяти, специально прилетевший из Америки, помогал ему местный врач, известный до ухода на пенсию хирург из нашей же больницы; в недавнем прошлом он работал с доктором Накашем, и без колебаний доверил ему руководство процедурой анестезии. Впервые я увидел, что доктор Накаш может утратить часть своей врожденной безмятежности и внутренней уверенности. Он был очень возбужден и покраснел, а после представления меня заморскому хирургу и его персональному ассистенту, начал общаться со мной на английском, попросив отвечать на нем же, так что мы решали лингвистические проблемы прямо на месте, которое с момента, как я переступил порог, поразило меня своим уровнем. По контрасту с теми операционными, с которыми мне довелось познакомиться до сих пор, — холодными, без окон, всегда изолированными от внешнего мира, спрятанными в самой середине больницы, подобно тому, как машинное отделение помещают в середине подводной лодки, — здесь мы оказались в операционной, удобной и залитой светом. Он лился из окон, портьеры которых были раздвинуты, открывая пасторальный вид на эспланаду, полную мирно прогуливающихся вдоль моря людей. Таких инструментов, как здесь, я еще не встречал в нашей больнице — легкие, небольшого размера, они сами ложились в руку. А в самом центре всего этого великолепия находился большой, наголо обритый череп симпатичного и крепкого мужчины лет пятидесяти пяти. Со времен моих занятий по анатомии я не видел человеческого черепа, зажатого в щипцах и последовательно вскрытого за слоем слой и сшитого опять рукою артиста, оставившего на обозрение только часть беловатого мозга, пульсирующего всеми своими мельчайшими капиллярами, чье тончайшее равновесие между покоем и жизнедеятельностью контролировал Накаш при помощи аппарата для анестизиологии, больше похожего на произведение искусства, с его множеством мониторов, выдающих непрерывно меняющиеся показатели. Так началась эта долгая ночь, в течение которой я приобрел начальные знания того, что означает прирасти к месту на долгие часы, не сводя глаз с монитора и особенно с показателей изменяющегося уровня концентрации кислорода, равно как и объема воздуха, закачиваемого в легкие и, конечно, пульса и кровяного давления, как и многого еще, что составляет драму анестезиологии, особенно при операциях на мозге, когда легчайшее вздрагивание или даже кашель пациента могут вызвать в мозге необратимые последствия.
— Если вам становится скучно, — прошептал мне Накаш где-то ближе к середине ночи со своим тяжелым акцентом выходца из Ирака, — представьте себе, что вы летчик, и пилотируете чью-то душу, которую надо уверенно и безболезненно провести через пустоту сна без толчков, ударов или падений. Но сделать это надо с гарантией, что вас не занесет слишком высоко по недосмотру, иначе вы окажетесь в иных мирах.
Эти речи, касающиеся роли анестезии, я слышал от него уже и ранее, но сейчас, в сердце ночи, стоя после нескольких часов операции на ватных ногах и не спуская глаз с молниеносно меняющихся показаний на многочисленных мониторах аппарата, со вскрытым черепом и пульсирующими мозгами у себя перед глазами, отражающимися на зеленоватом экране дисплея, я почувствовал, насколько он прав. Действительно, из врача я превратился в пилота или штурмана, пусть окруженного медсестрами, выглядевшими как сверхпривлекательные стюардессы в этом частном госпитале, то и дело появлявшимися то для того, чтобы взять у больного немного крови, то для измерения у него уровня калия и соды, то для того, чтобы ввести ему коктейль из пентотала или морфина, содержавшийся в подвешенных на кронштейне специальных сосудах, придуманных Накашем для большего спокойствия после «инструментального полета», как он называл операцию. Впервые наблюдал я и принимал участие в подобной работе со всей ее скукой и сопутствующими огорчениями, когда мысли и внимание анестезиолога обращены не только на тело пациента, или, говоря проще, на лежащую на операционном столе плоть, и даже не на зеленоватую опухоль, которую два хирурга стараются извлечь из глубины мозга, сколько на душу, которую я неожиданно для себя ощущаю в своих руках, душу, замершую в неведомых мне грезах и снах.