Возвращение из Индии
Шрифт:
И тем не менее я ощущал нечто родственное в теплой атмосфере этого дома — пусть даже с момента возвращения из Индии дом этот становился ареной самых моих разнузданных фантазий. А теперь сокрушенный дух хозяина этого дома, который столь сострадательным образом поселился в моей душе, позволил мне не только подняться с места и пройти на кухню, не спрашивая разрешения на то, чтобы налить себе стакан воды, но даже двинуться дальше и пройти в спальню, где я провел курс вакцинации Лазару и его жене, перед тем как отправиться в Индию. А кроме того Дори, которая без колебаний вторглась в спальню чужого дома в Лондоне, вряд ли была бы вправе упрекнуть меня за то, что я, как загипнотизированный, стою на пороге ее большой элегантной спальни, где мягкий осенний свет заходящего солнца окрашивал в багровые тона большое окно и высвечивал предметы женского
И в этот момент я едва не подпрыгнул, ощутив легкое прикосновение к моей спине. Это был Хишин. Его стройная фигура показалась мне еще более похудевшей за последние дни, маленькие его глаза казались усталыми и налились кровью. Хотел ли он тоже увидеть здесь нечто или просто проследовал за мной? Он стоял совсем рядом и, подобно мне, взирал на царивший повсюду беспорядок, произведенный растерявшейся, а может и чем-то разгневанной вдовой.
— Были ли вы здесь когда-нибудь раньше? — вдруг задал он мне изумивший меня вопрос.
— Когда-то давным-давно, — ответил я, чувствуя, что начинаю краснеть. — Накануне нашего путешествия в Индию. — И тут же я понял, что он имел в виду не квартиру, а эту спальню, а потому без перерыва продолжил: — Именно здесь я сделал им необходимые для поездки в Индию прививки.
Он покивал головой. Было что-то глубоко трогательное в том внимании, с которым он относился ко мне. Несмотря на смерть Лазара и глубочайшую пропасть в общественном статусе между нами, я ощущал существование чего-то, чему я не знал названия и что относилось не к самой медицине, а, скорее, к врачебной этике, и это что-то, не имевшее названия, странным образом связывало нас. Но поскольку я никогда ранее не видел его таким… уязвимым, что ли, я решил избегать всего, что могло бы затрагивать его уверенность в себе, напоминая о произошедшей трагедии, которую никто не сумел предотвратить. Но один вопрос интересовал меня настолько глубоко, что я не мог сдержать себя и спросил Хишина напрямик:
— А профессор Адлер, проводивший операцию, — что он думает по поводу всего происшедшего?
— Бума? — с яростью переспросил Хишин. — Что думает Бума? Да он в тот же день улетел за границу и вернется не раньше следующей недели. Он ничего и ни о чем не знает. Но что, Бенци, он может сказать нам? Чего мы не знали бы сами? Вы-то уж знаете, что вентрикулярная тахикардия никак не связана с операцией, которая происходила на твоих глазах.
Теплая волна счастья взмыла во мне от этих, произнесенных великим Хишиным, слов — ведь он подтвердил мой диагноз, который одним этим фактом обрел абсолютную непререкаемость. Окрыленный этим неожиданным триумфом, я продолжал стоять в спальне, внезапно утонувшей в розоватых тенях, которые накрыли, поглотили хаос, оставленный отчаявшейся женщиной, которую я так безнадежно любил. И я решил хоть чем-то приободрить Хишина, который, пусть и не захотел найти для меня места в своем отделении, предпочтя моего соперника, тем не менее рекомендовал меня как «идеального человека» для поездки в Индию. Мог ли я об этом не помнить! И я начал превозносить надгробную речь, произнесенную им на кладбище.
— Ваше прощальное слово было потрясающим, — сказал я, — если это выражение является приемлемым в данном случае.
Он закрыл глаза и скромно склонил голову в знак благодарности и признательности, как если бы при этом прислушивался к топоту людей, непрерывно входивших и выходивших через наружную дверь. Хотя он и получил массу комплиментов за свою речь, мой отзыв — я видел это — был ему приятен.
— Мне ее так жаль, — добавил я, не в силах удержаться. — Что она будет делать без него? — Хишин бросил на меня быстрый взгляд, выражавший удивление, как если бы ему показалось, что подобный вопрос неправомочен в устах столь молодого человека, как я, тем более что тревога, прозвучавшая в нем, касалась женщины, по возрасту едва ли не годившейся мне в матери. — Она не способна и минуты пробыть наедине с собой, — добавил я обиженным, с ноткой отчаяния тоном.
— В каком смысле она не может оставаться сама с собой? — изумился он, как если бы это утверждение, касающееся предмета, который должен был бы быть хорошо ему известным, вдруг приоткрылся для него с какой-то неизвестной стороны.
Здесь я понял, что должен впредь быть предельно осторожным, даже с учетом того, что события нескольких последних дней очень сблизили
Пришел в себя я чуть позже, когда Хишин произнес уже первые слова своей памятной речи, которую я дословно пересказал Микаэле на пути домой из аэропорта. И хотя Микаэла, без сомнения, предпочла бы сначала выслушать мой рассказ о Шиви, которая немедленно узнала свою мать, несмотря на долгую разлуку, и теперь тихонько лежала у нее на коленях, она сдержалась и внимательно слушала, как я, слово в слово, пересказывал ей речь Хишина, зная, что если мне кажется, что сказанное важно для меня, то тем самым оно становилось важным и для нее тоже.
Слушала она меня терпеливо и внимательно, понимая, вероятно, что если я почему-то считал столь важным детально пересказывать ей речь Хишина, раньше, чем мы, после годичного перерыва, окажемся дома, то в этом есть нечто личное, касающееся в равной степени и меня, и ее. И она готова была набраться терпения для того, чтобы это узнать. И действительно, в настоящее возбуждение она пришла в том месте моего пересказа, когда Хишин от общих мест, восхваляющих достоинства ушедшего в мир иной административного директора, сменил тон с пафосного и высокопарного на доверительно-интимный и почти что нежный, когда начал рассказывать о реакции Лазара на состоявшееся два года назад путешествие в Индию в качестве иллюстрации к иной, невидимой, или еще точнее, тщательно скрывавшейся стороне души этого успешного администратора — это место его погребальной речи заставило пришедших на похороны людей, столпившихся среди надгробных белого камня плит, еще ближе придвинуться к тому месту, где стоял Хишин, залитый полуденным светом осеннего дня, обещавшего закончиться дождем; несмотря на эту угрозу, люди хотели узнать о впечатлениях и мыслях Лазара об Индии. Хишин, как я тут же разгадал, затеял весь этот разговор исключительно для Дори, вытиравшей слезы и вопрошающе глядевшей на оратора. А оратор рассказывал, как ужаснулся Лазар и как был он поражен впервые в жизни, увидев лежащих на грязных улицах Индии больных и калек, заброшенных и никому не нужных в своей нищете и своих несчастьях; но, увидев все это и придя в ужас, Лазар не отвернулся от этой картины, а честно взглянул на нее широко раскрытыми глазами и задался очень важным вопросом — а так ли велик разрыв и глубока пропасть между собственным нашим миром и миром этих лежащих на тротуаре людей, и гарантирует ли этот разрыв нам какие-нибудь духовные преимущества. И можем ли мы полагать с достаточной степенью уверенности, что испытываемое нами счастье на самом деле превосходит счастье их?
— И возможно, — продолжал Хишин задавать свои вопросы вместо Лазара, который не мог, восстав из могилы ни подтвердить, ни опровергнуть приписываемые ему странные мысли, — и возможно, что презрение и равнодушие, демонстрируемое этими людьми, которых мы называем отсталыми и относим к «развивающемуся миру», пользуясь собственными критериями и представлениями, — так вот, не исключено, что именно они способны приобщить нас к более верному пониманию мира, который мы, увы, покидаем слишком быстро, расставаясь с близкими нам людьми с болью, которую, как я уверен, в эту минуту испытывает каждый из нас.
Затем, окинув взглядом окружавшие его лица, внимавшие ему, и поправив криво сидевшую на его голове черную бейсбольную шапочку, Хишин начал вновь живописать похождения Лазара в Индии, дойдя до того момента, когда покойный директор однажды ночью оказался в одном купе с неким отставным индийским чиновником, ехавшим из Нью-Дели в Варанаси и изумившим Лазара неафишируемой и вместе с тем непоколебимой верой в возможность реинкарнации после погружения в священные воды Ганга. Мне было странно слышать, как Хишин описывает эту ночь в поезде, описывает так, словно Лазар был в купе один, но немного подумав, я не мог не признать, что в чем-то он был прав — в действительности Лазар был один в эту ночь, бодрствуя в темноте и прислушиваясь к дыханию остальных трех, погруженных в сон спутников. А Хишин продолжал голосом, полным боли, в то время как взгляд его остановился на мне: