Возвращение Ктулху
Шрифт:
— Я не знаю, что может случиться, — еще раз сказал я.
Но я знал.
Гемпель тоже это знал и потому не ответил. Мы двинулись дальше на поиски розового дома.
Спустя минут десять Гемпель нарушил молчание.
— Она что-то делает с ними… — проговорил он.
— Алия?
— Да.
— С кем?
— С заключенными.
— Если она тюремщица, то оно и понятно, — сказал я.
— Она не тюремщица, — возразил он. — Она запретила так себя называть, а Алия ничего не запрещает без смысла. В этом отношении она мало похожа на обыкновенную женщину.
—
— Она красавица, — сказал Гемпель угрюмо. — Но и на обыкновенную красавицу она не похожа… Вообще ни на кого.
— А на кого, в таком случае, она все-таки похожа? — не отставал я.
— На тюремщицу, — ответил Гемпель. — Эти заключенные… Я думаю, они просто взяли название. Заключенные. Те, кто куда-то заключен. Под ключ.
Некоторые филологические изыскания, даже те, которые обнажают самое заурядное явление, давно лежащее на поверхности, вроде высказанного Гемпелем, производят на меня сильнейшее впечатление. Тысячу раз я употреблял эти слова: «ключ», «заключенный», — и никогда мне в голову не приходило, что они однокоренные и вообще как-то связаны.
Странно все это.
Должно быть, западный ветер так действует. Западный ветер на Васильевском.
— Они заключены внутри чуждых им телесных оболочек, — продолжал Гемпель. — В этом смысл термина. Помнишь, я говорил тебе о том, что тело и душа всегда взаимосвязаны?
— А как же Квазимодо? — блеснул я познаниями. — Он был безобразен, но с прекрасной душой.
— Его душа была искалеченной и немой, — ответил Гемпель и усмехнулся. — Я об этом тоже думал. Особенно после встречи с прозерпинианами. Душа и тело взаимовлияют, в этом лично у меня нет ни малейших сомнений. А ты просто поверь на слово.
— Угу, — сказал я.
— В тех случаях, когда душа прозерпинианина оказывается в чересчур уж чуждой для себя материальной оболочке, — задумчиво изрек Гемпель, — что-то происходит и с душой, и с телесной оболочкой. Ты заметил, конечно, что одни прозерпиниане — обитатели второго слоя, или, если угодно, Земли-два, — выглядят более-менее привычно для человеческого глаза…
— Ты имеешь в виду горбатых карликов, обезьяно- и лемуроподобных уродцев и колченогих кривобоких калек? — вставил я.
Гемпель кивнул.
— Именно их. Они ведь все-таки похожи на людей. Пусть изуродованных генетическими мутациями, пусть очень некрасивых и отталкивающих, но все же людей.
Мы миновали Андреевскую церковь, возле которой тусовались два человекообразных субъекта с дергающимися плечами и мокрыми бородами. Я вдруг поймал себя на том, что не могу сейчас определить, к какому разряду отнести их. Земляне они или прозерпиниане? И если прозерпиниане, то должен ли я презирать их за столь низкое падение? А если они земляне, дает ли это право мне относиться к ним с пренебрежением? Может быть, нахождение на границе вообще открывает для развития человеческой личности такие возможности, каких она прежде за собой не подозревала?
А вдруг они вообще телепаты?
Я поскорее стал думать о чем-нибудь другом.
Гемпель между тем развивал
— В тех случаях, когда заключенная душа испытывает трудности из-за полной своей несовместимости с новым вмещающим телом, происходят разные неприятные трансформации. Как, например, вот с тем ящером. Ну и с другими. Алия разбирается с этими случаями. Ты знаешь, — продолжал Гемпель, захваченный новой идеей, — мне только сейчас в голову пришло… Полагаю, Алия — что-то вроде ученого. То, что у нас подразумевается под этим словом.
Он просто расцветал на глазах, когда наконец получил повод заговорить об Алии! Точно, Гемпель болен. При первом нашем разговоре я не вполне ему поверил, но теперь имел случай убедиться в том, что, описывая симптомы, Гемпель был абсолютно прав и безжалостно точен. Алия стала его болезнью. Чем-то вроде холеры. Она занимала все его мысли, и, полагаю, если изучить какую-нибудь клетку гемпелевского тела под электронным микроскопом, то там, внутри мембраны, обнаружится плавающая в цитоплазме крохотная Алия. Причем это касается не только клеток мозга, но и всех остальных, за исключением, быть может, жировых, которых в организме Гемпеля совсем немного.
— Очевидно, наиболее трудные экземпляры после переселения попадают к Алии, чтобы она… Не знаю, что она с ними делает, — признался Гемпель после паузы. — Может быть, изучает.
— Что страшного в изучении? — спросил я.
— Любое изучение предполагает анализ.
Слово «анализ» ассоциируется у всякого недавнего школьника… правильно, с тем, о чем вы сами только что подумали.
— Анализ означает расчленение, — сказал Гемпель, криво усмехаясь (готов поспорить, у него возник тот же самый образ, что и у меня: белый столик с дурно пахнущими баночками…). — Разъятие на части с целью исследования. Понимаешь теперь?
— По-твоему, к Алии пригоняют всех этих уродцев, а она разрезает их на кусочки и потом рассматривает в лупу?
— Приблизительно так.
— И ты еще влюблен в эту женщину?! — воскликнул я.
— А что?
— Разве можно любить медичку? Она копается в чужих внутренностях, а потом теми же самыми руками — ты только вдумайся в это, Андрей! — гладит твое лицо, и более того…
Он пожал плечами.
— Честно говоря, мне все равно. Она — Алия. Для меня этим все сказано. Коротенькое слово, в котором заключена вся моя жизнь. (Опять «заключенный», заметь!) Я умру без нее. Я уже сейчас умираю, потому что слишком долго ее не видел.
За волнующим разговором мы незаметно добрались до места, и Гемпель замер, впившись жадным взором в розовый дом, одиноко торчащий посреди пустыря. На мой взгляд, ничего особенного в этом доме не было. Море грязи вокруг, несколько захламленных луж, опрокинутая скамейка, полусгнивший пень на том месте, где когда-то рос роскошный тополь… И нечистый бесстыдно-розовый фасад с чумазыми белыми завитушками вокруг окон второго этажа.
Я честно сказал Гемпелю:
— Отвратительный дом.