"Возвращение Мюнхгаузена". Повести, новеллы, воспоминания о Кржижановском
Шрифт:
Через два-три дня проект создания Автономной республики обров лежал в портфеле под локтем у Катафалаки, проделывая путь: Лондон - Москва.
12
Первые дни после прибытия в Москву были деятельны и бодры. Пусть путь, прегражденный десятком виз, был труден и долог. Но теперь, когда он, Катафалаки, и его проект в самом котле вскипающих республик и автообластей, стоит только отстегнуть портфель, - и Обрреспублика сама выпрыгнет из-под защелка на подставленную территорию.
Над снежными сугробами Москвы цвели красные однолепестковья флагов. Щеки встречных, в которые мороз вонзался мириадами остриев, как в игольные подушки, пылали алым плюшем. Полозья тянулись по вызеркаленному снегу, как смычки скрипачей по наканифоленным струнам, скрипя на высоте приписанного cis.
И Катафалаки тоже бодро скрипел подошвами от порогов к порогам, "препровождая"
Но Катафалаки не сдавался. Обр-идею надо провести не сверху, так сбоку. И он решил апеллировать к общественности. Пестрые плакаты, зовущие в Политехнический музей, заставили его ясно представить дальнейший ход событий: публичная лекция, нет - лекции, ряд широко организованных чтений и там, наверху, принуждены будут отказаться от своего "отказать". Через час Катафалаки уже совещался с гражданином Голидзе, специалистом по организации сборищ. Дело как будто бы начинало налаживаться. Как вдруг в одной из утренних газет в отделе рецензий Катафалаки случайно наткнулся на информацию: "Докладчик т. Луначарский был встречен взрывом апл..." Мутные пятна поплыли перед глазами Катафалаки. Он скомкал мерзлый лист, даже не дочитав названия адского вещества - как-нибудь там "аплолит" или... но не все ли равно. Правда, красные флаги в этот день были почему-то без черного обвода, но Катафалаки, который отнюдь не был трусом, не чувствовал себя вправе рисковать идеей, и лекция не состоялась.
Надо было изыскивать новый способ. Привычка к хождению, вогнанная в нервы лондонской практикой, заставляла Катафалаки тыкаться во все московские тупики. Справа и слева тянулись витрины магазинов. Быстро пустеющий кошелек не разрешал Горгису заглядывать внутрь, за стекла, но снаружи плоские стеклянные сады расцветали такими фантастическими снежными, в многоиглии льдистых шипов розами, что фантазии прохожего надо было стараться только не отстать. И в конце концов один из прохожих (речь, конечно, о Катафалаки) сумел не только не отстать, но даже догнать... Вот что он придумал.
И Катафалаки решил: объявить самого себя государством. В конце концов, великое часто начинается с более чем малого. И на следующее утро на одной из черных лестниц Москвы из щели "Для газет и писем" выставился навстречу шныряющим помойным ведрам флаг Обрреспублики. Катафалаки отдавал себе ясный отчет в тех обязанностях, какие налагало на него создавшееся политическое положение. Ему приходилось быть комиссаром всех своих комиссариатов и подданным самого себя. Поднятием правой и левой руки он выбирал себя во все упрорганы обрстраны, границы которой простирались от порога входной двери до стенки комнаты, увешанной декретами и распоряжениями, нормирующими жизнь ее обитателя. Как подданный Катафалаки платил себе как правителю налоги, перекладывая последние копейки из одного кармана в другой. Желая быть во всем не хуже любого другого государства, он погрузился в чтение специальной литературы; оказывалось, что всякое государство строит свою экономическую политику на внешних или внутренних долгах, аннулирует их и заключает тайные соглашения. Правдивой и открытой натуре Горгиса претило такого рода поведение - как подданный он пробовал даже роптать, но как правитель он посадил самого себя за это в тюрьму, запершись в своей комнате на ключ. Жизнь человека-государства становилась с каждым днем все невыносимее. Катафалаки считал, что доведенное до края гибели государство обычно пытается спасти положение, объявив кому-нибудь войну; он готов был решиться на эту последнюю меру, но, увы, в кармане у него не оказалось денег на обыкновенную почтовую марку, послать же объявление войны без марки Катафалаки казалось неучтивым и не согласным с законами европейской дипломатии. Так началось и кончилось своеобразнейшее из государств мира, Обрреспублика, которая, быть может, и найдет когда-нибудь своего историка.
Но Катафалаки восстал против самого себя, сверг себя со всех своих постов и стал искать иных способов к проявлению и осмыслению бытия.
И вскоре в одном из московских переулков под четырьмя винтами доска:
Людей, прошедших через гражданскую войну, научившихся отстукивать зубами голодную чечетку, нельзя было испугать щипцами Катафалаки. Они покорно, соблюдая очередь, подставляли свои десны под крючья и сверла зубомучительского кабинета.
Все шло гладко до появления некоего странного пациента. Пациент этот возник в приемной Катафалаки вслед за сумерками, из-за серой спины которых его трудно было и разглядеть. Притом другие посетители, погруженные в свои боли, замотанные в бинты, платки и вату, не выражали ни малейшего любопытства. Только часы на стенке, как показалось одному раскачивающемуся маятником в кресле больному, стали отстукивать как-то странно четко и старательно, отдавая цокающими секундами из зуба в мозг. Кресла опустевали одно за другим. Было уже почти совсем темно, когда на пороге, отделяющем кабинет от приемной, появился сам Катафалаки. Держа в руке чемоданчик с набором инструментов, он быстро прошел мимо ряда пустых кресел, задержавшись лишь у последнего:
– Прошу извинить. Срочный вызов. У меня нет времени.
– А я утверждаю, - перегородил дорогу пациент, - что Время находится именно у вас.
Поскольку фраза была произнесена с явственным иностранным акцентом, Катафалаки не удивился странности ее построения.
– Мне это лучше известно, - пробормотал он, пробуя пройти в дверь.
– Сомневаюсь.
– Но почему?
– Потому что я... может быть, вам это покажется странным, я и есмь, только не пугайтесь, пожалуйста, Время.
Катафалаки отступил на шаг:
– Простите, вам надо по нервным, а я по зубным. Вы ошиблись дверью.
– Ничуть. Ведь вам приходилось рвать зуб мудрости?
– Да.
– А не могли бы вы попробовать и самое мудрость? Это, конечно, сложнее. Но мне, поймите, мне крайне необходимо избавиться от мудрости.
Даже рассудительнейший Полоний после своей реплики: "В его безумии есть система", - поневоле втягивается в череду вопросов. Чего же было ждать от Катафалаки? Через минуту они сидели, врач и пациент, оживленно размениваясь фразами. Пациент рассказал нижеследующую историю, обоснованную следующими ниже резонами:
– Видите ли, слухи о стране, вмешивающейся в мои дела, не могли не задеть моего внимания. Сначала мы перевели часы на час, потом на два, на три, потом мы начали переставлять с места на место века: из двадцатого в двадцать пятый, ну и так далее. Я не люблю, когда кто-нибудь путает мне секунды, не то что эпохи. Не обращать внимания, сослаться на то, что нет времени тому, кто сам Время, увы, нельзя. В этом смысле я вам завидую, Катактиктакфалаки, и вот пришлось, знаете ли, с циферблата на рельсы и в Москву. Очутившись в этом странном городе, я соблюдал, разумеется, строжайшее инкогнито. Кое-что вначале мне даже понравилось и заинтересовало, например ваше кольцо А и Б. Помню, в первый же день, зашагав по кругу бульваров, я положительно не мог остановить свои отстукивающие секунды подошвы. Что значит привычка! Циферблатный диск в четырнадцать миль, признаюсь, несколько утомил меня. Я присел - вы разрешите мне без "о", в мужском роде, - присел, говорю я, на одну из скамей - и вот тут-то началось. Рядом со мной, вытянув ноги, двое. Один зевнул, а другой сказал: "Не знаю, право, как убить Время". Я вздрогнул и отодвинулся. Но нельзя было подавать и виду. И только в голове моей - с зубца на зубец: хорошо еще, что этот невежда не знает как, ну а если он узнает? Не прошло и получаса, как я снова наткнулся на разговор какой-то прогуливающейся пары, обсуждающий способ меня убить. И куда я ни направлял шаги - всюду злоумышляющие на мою жизнь. Куда бы укрыться? Я решил было купить себе безопасность в каком-нибудь номере гостиницы, но когда я подходил к освещенному стеклу подъезда, на ступеньках его стояли двое, очевидно, кого-то поджидавших. Не успел я, еле переставляя от усталости ноги, войти в полосу света, как первый сказал: "Ужасно, как тянется это Время". Другой отвечал: "Да, и главное, положительно некуда его деть". Мне оставалось ретироваться - в тьму переулка, - ясно, в гостинице нет для меня места, но это еще бы ничего, гораздо неприятнее то, что меня начинают узнавать. С мрачной мыслью длил я свою ночную прогулку по постепенно пустеющим улицам вашей столицы. Усталость иногда заставляла меня прислоняться спиной к стене, и тогда я видел над собой молчаливые прорези колоколен с безбойно обвисшими колоколами. И я додумывал свои думы. Так, механизмы, отзванивающие веру, испортились и стали; скоро и механизмы меры, прозвенев в последний раз, остановят свои маятники по всей земле и сразу; это будет тогда, когда меня поставят вот так, спиной к стене, и... Я не могу так дальше. Терпение раскружило свой завод. Не хочу ни так, ни так. Пусть миру не быть, лишь бы мне бить: со всех циферблатов. Берите ваши щипцы - и к черту мудрость, с корнем!