Возвращение Мюнхгаузена (Повести, Новеллы)
Шрифт:
Просил он у слетавшихся теней об оболе: но те, стиснув крепче в замерших губах плату Земли Аиду, пролетали мимо. Тьма смыкалась за ними. Понял Септ - мольбы напрасны; и обернувши лицо к земле, стал он ждать, годы и годы, когда придет к Ахерону та, которой он отдал свой обол мертвых.
Финики были сладки, это так, - но жизнь горька и безрадостна. Девочку Фабию, дочь раба, после внезапной смерти господина четырежды перепродавали. Когда Фабия стала красивой синеокой девушкой, зацеловали губы ее и заласкали тело. Так переходила она из рук в лапы, из лап в щупальцы. Печаль вошла в синие глаза рабыни и не уходила из неперепроданной души ее. Время катилось от года к
Целые горсти их раздала Фабия нищим и в храмы: но видение не исчезало.
Проконсул Ригидий умер. Фабии предстояло перейти к его наследнику, по инвентарному списку. Когда слуги наследника пришли к ее порогу, никто не откликнулся за пурпуровой завесой.
Вошли внутрь: Фабия лежала на мраморном ложе, неподвижно раскинув руки: как для объятий. Вещь, занумерованную в инвентарном списке номером пятым, пришлось, с соблюдением соответствующих формальностей, вычеркнуть: кладбище самоубийц приняло новый труп.
Марк Септ узнал близящуюся тень: она скользила в веренице мертвых, с запрокинутой назад головой, с прозрачно-белыми руками, раскрытыми будто для объятий; меж бледных губ мерцало полукружие обола. Подплыла ладья. Септ преградил путь Фабии.
– Ты узнала?
– Да.
– Здесь меж смерти и жизни - годы и годы - жду. Отдай обол, отдай мне обол мертвых.
Тогда...
И рассказ вдруг остановился, как если бы и ему преградили путь.
– И тогда, - повторил Шог, медленно обводя глазами круг своих слушателей, - как бы с этим "тогда" поступили, ну, хотя бы вы, Хиц?
Спрошенный удивлялся не более секунды; быстро выставившись навстречу вопросу остриями подбородка и локтей, он стал притискивать слово к слову:
– К вашему "тогда" незачем приискивать "когда". Бесполезно. Вы завели тему в такой мистический туман, в котором легче потерять начало, чем найти конец. Выбирайтесь, как знаете. Я к Ахеронам не ходок.
– Ну а вы, Дяж?
– продолжал Шог, и нельзя было разобрать, шутит ли он или спрашивает всерьез.
Круглые стекла мотнулись из стороны в сторону:
– Любезный Шагг, то есть, виноват, Шог, с Вашими тенями я бы распорядился так: один обол на двоих. Все уже больше, чем ничего. Получив его, Харон пускает в ладью - и Фабию, и Септа. Но доплыв до средины Ахерона, меж двух берегов, смерти и жизни, божественный скряга говорит им: "Вы уплатили мне за полупуть". И герои ваши, над которыми уже занесено грозное весло адского перевозчика, принуждены высадиться посреди реки: прямо к знаменитым, воспетым Эврипидом и Аристофаном, божественно квакающим ахеронским лягушкам. Туда и дорога.
Шог, поблагодарив кивком головы, повернулся к следующему:
– Фэв?
– Тому, в чьих легких расселась одна из этих ахеронских жаб, - дно реки, обтекающей смерть, не всегда внушает смех. Скажу одно: от вашего рассказа у меня медный привкус на губах. Спрашивайте следующего.
Но следующий, Тюд, не стал дожидаться своего имени. Придвинувшись к Шогу - колени к коленям, - он быстро заговорил:
– Мне кажется, я угадываю ваш, вернее, наш конец, Шог: и тогда... постойте... и тогда Фабия приблизила к Септу обол, сверкавший меж ее губ. Септ потянулся к нему
– Я скажу, - глухо отозвался тот, - что вместо придумывания конца лучше передумать заново начало: я бы строил его совсем по-иному...
– Почему?
– Не знаю. Может быть, потому, что я человек... человек, крепко зажавший свой обол меж зубов. Мой рассказ в следующую субботу сделает мои слова ясными: для всех и до конца.
7
Возвратившись домой, я долго не ложился, вспоминая все перипетии вечера. В череду образов от времени до времени вдвигалось пустое, молчаливое кресло Papa. Как бы поступил он с оболом мертвых? Затем я стал думать о причинах, заставивших его уклониться от собрания. И странно: беспокойство, мучившее меня всю прошлую неделю, как-то утишилось и улеглось. Возможность случайности устранялась. Было ясно, что Рар порвал с кружком. Тем лучше. План мой был таков: посетить еще одно собрание замыслителей, окончательно убедиться в решении Papa и осторожно выведать его настоящее имя, а если можно, и адрес.
Всю эту неделю мне слегка нездоровилось. Я не выходил из дому. За окнами комнаты агонизировала зима: снег чернел и ник; из гнилых луж глядели грязные комья земли; на голых деревьях, будто дожидаясь тления, сутулило крылья воронье, о жесть подоконника размеренно, по-псаломщичьи, бормотали капли.
Шесть раз переменил мой отрывной календарь цифры, прежде чем я увидел слово: суббота.
Перед вечером, в обычный час, я отправился на собрание. Я шел медленно, шаг за шагом, обдумывая, к кому и в какой форме обратиться с моими расспросами о Pape. Приближаясь к дому, где происходили наши собрания, я увидел человека, быстро сбегавшего со ступенек подъезда. Под развевающейся пелериной и надвинутыми полами шляпы угадывалась фигура Тюда - я хотел уже окликнуть его, но не знал как. Тем временем он нырнул за угол дома. Недоумевая, я взошел на крыльцо и позвонил. Дверь тотчас же открылась, и навстречу мне, осторожно озираясь, выглянуло лицо самого Зеза. Я хотел войти, но он загородил дорогу:
– Собрания не будет. Вы знаете о Pape?
– Нет.
– Как же. Дуло меж зубов и... Завтра под лопату.
Я стоял ошеломленный, не в силах ни спросить, ни ответить. Лицо Зеза придвинулось ближе:
– Ничего. Придется прервать собрания, на неделю-другую, не больше. Возможен визит полиции. Пусть: никому еще не удавалось, обыскивая пустоту, найти. Вы, кажется, взволнованы? Бросьте. Что бы ни случилось, надо уметь одно: крепко зажать меж зубов свой обол. И только.
Дверь захлопнулась.
Я хотел позвонить еще раз. Потом раздумал. И, возвратившись к себе, долго не мог преодолеть оцепенения, охватившего меня. Пододвинувшись с креслом к столу, я сидел, глядя в черную ночь за окном - тупо и бессмысленно. На стене размеренно цокал маятник.
Я их не ждал: они пришли сами - одна вслед другой - пять суббот. Я гнал их из памяти прочь: но они не уходили. Тогда я протянул руку к чернильнице и отщелкнул крышку. Субботы закивали головами - так-так, губы их зашевелились; и начался диктант. Я еле поспевал за пером: слова, вдруг хлынувшие из пяти ртов, тискались вперебой под расщеп. Изголодавшиеся и торопливые, они жадно глотали чернила и вперегонки мчали меня со строк на строки. Пустота черных полок вдруг заворошилась; я едва успевал управляться с нахлынувшими образами.