Возвращение на Арвиндж
Шрифт:
В тот день Виктору было очень весело прямо с утра. Проснулся в неожиданно хорошем настроении, что редко случалось с ним за год армейской службы. Зарядка не вызвала обычного отвращения, тоже редкость для Витьки. Подрыгав руками и ногами, поприседав и попрыгав, рота принялась нарезать круги на вертолетном поле. Вместе со всеми нарезал круги и Витька. Только без обычной для него тупой отрешенности, а вдумчиво и даже с некоторым удовольствием, внутри немного гордясь собой, что вот, мол, он – уже не молодой, бестолковый колпак, а залихватский, бесшабашный черпак – надежда и опора всей Советской Армии… Вот бежит, наравне с дедами, не запыхивается, не проклинает жизнь, а стойко переносит тяготы, лишения и физические нагрузки на этом, уже в шесть утра невыносимо жарком афганском солнце, и так далее…
И так далее полдня, за что бы
Если на броне, то только на утро. Вечером или ночью уходит пехота, а броня – только утром. Поверив в это, Виктор поддался на Лехины уговоры и после обеда, перед построением роты, они мотнулись в парк боевой техники, где быстро пыхнули косячок. Косяк – не водка, не глушит. Все вокруг казалось Витьке смешным, и в теле ощущался молодой задор. Хотелось толкаться, брыкаться, нестись галопом, взбрыкивая задними ногами, во все горло ржать или орать ишаком. На развод прибыли взмыленные, благо от машинного парка до площадки перед ротой пришлось преодолеть аж метров семьдесят! Их пронеслись рысью, мощно отпихивая друг друга корпусами и вращая налитыми кровью глазами. Толкаться прекратили, уже встав в строй, да и то лишь после того, как техник роты, прапорщик Кленов, вышел из ротной канцелярии. Витька, сам не зная для чего (может, прапора позлить, нарваться на лишний втык?), напоследок двинул плечом так, что Леха вылетел из строя. Кленов, однако, оставил их жеребячество без внимания. На улице – под пятьдесят, так кому ж охота задерживаться на солнцепеке ради никчемных пререканий?
Вообще-то, прапорщика в роте уважали. Технарем он был толковым, машины понимал. Но дело было не только в этом. Для солдат имеют большое значение личные качества командиров, особенно справедливость и порядочность. Панибратство для солдат не прокатывает, командир есть командир, не ровня. Вот и прапорщик с подчиненными механиками и наводчиками держал подобающую дистанцию, какая положена между кадровыми и солдатами срочной службы; был серьезен, если не сказать суров. И все же за этой серьезностью бойцы чувствовали в нем молодую бесшабашность двадцати с небольшим лет свойского парня, с каким на «гражданке» вполне возможно было бы болтаться в одной компании. К солдатам прапорщик понапрасну не цеплялся, а при явных «залетах» не спешил докладывать командиру роты, предпочитал разбираться с «залетчиками» самостоятельно. Как-то раз, когда ему довольно явственно и нагло нахамил старослужащий-дед, прапор, внимательно на него посмотрев, вывел ситуацию на тормозах. А вечером завалился в кубрик, вроде как здорово поддатый, похохмил немного с дедами, да и принялся с ними возиться, так что койки в кубрике чуть не повалились. Хоть и шуточной была возня, а все ж прапорщик невзначай заломал того деда, и прищемил так, что бедный дедушка Советской Армии запищал, как придавленный котенок, и практически попросил пощады.
Прапор – мужик что надо! Так считали бойцы Первой роты. Впрочем, других командиров в роте и не было (по крайней мере пока солдат не превращался в дембеля). Но солдат будет не солдат, если иногда не нарушит чего-нибудь в повседневке, не на боевых, конечно. Витька и сам не понял, для чего вышиб из строя Леху – от хорошего ли настроения, от избытка благодарности за веселящий косячок, или от радостного возбуждения от предстоящего боевого выхода на броне?
Они еще потолкались, стоя в задней шеренге кое-как построившейся роты, но тут Кленов начал вяло, без интонации читать боевой расчет, и шутить расхотелось. Слухи, бродившие среди солдат, подтверждались – на ночь был назначен боевой выход. Вначале шел список тех, кто ночью полезет на гору. Фамилии нанизывались одна на другую, вот и Лехина мелькнула, старшим тройки. Виктор терпеливо ждал. Наконец пошли списки бронегруппы, три машины от первой роты:
– 110-я: Науменко – Савканаев, 112-я: Синицкий – Брагин, 113-я: Бабаев – Халитов.
Кленов, не поднимая взгляда на солдат и почти без паузы, пробубнил:
– Наряд: дежурный по роте…
Сердце ёкнуло в предчувствии, и Виктор услыхал свою фамилию. Дальше он уже не слушал, ярость подкатила к горлу: «Да что же это! Какого черта опять Брагин?!! Ведь моя
Перед глазами быстро пронеслась картинка: заспанные молодые бойцы, как зомби, сползающие с кроватей, ночная прохлада парка, позвякивание оружия бредущего следом караула, бессонная ночь… Во рту от волнения сделалось горько и противно. Виктор понурил голову.
Тем временем прапорщик закончил читать и без лишних слов ушел в канцелярию. Народ стал расползаться, кто-то готовиться к выходу, кто-то – к наряду. Вскоре на солнцепеке остались только Виктор с Лешкой.
– Ну и чё тут плакать, бача [7] ? Хрен ли ты там забыл! Постоишь дежурным, все чики-чики будет! Лучше, чем ночью в гору ползти! Так и так не спать, а здесь хоть не вспотеешь.
– Да я не про гору, пойми, Леха! Я ж должен на броне идти. На машину совсем не пускают. Скоро осенники домой пойдут, мы дедами станем… А какой из меня дед, если я вообще ни разу еще не стрелял, только пушку чищу за другими?
7
Бача – парень, мальчик (тадж.)
– Та, скажешь – скоро. Ноябрь, еще когда! А лето длинное, Вить, успеешь научиться. Да и ваще, что, на хиг, за радость в этой железной банке ездить? А на фугас нарваться не думаешь, ранний дембель себе схлопотать? Пацаны базарили. В полку опять подрыв был. На точке Аргу ребята за водой к колодцу поехали, а духи, видать, ночью на дороге фугас зарыли.
– И чего? – нехотя спросил Виктор.
– Чего? Сам, что ль, не знаешь? Пехота разлетелась с брони, как воробьи с груши. Поломались, кто – руку, кто – ногу.
– А экипаж? – Виктор почувствовал, что у него вспотели ладони.
– Да тоже улетели. Рвануло, балакают, под третьим катком, прям под оператором, – небрежно, со знанием дела, протянул Леха. Подумав, добавил: – Механика оглушило.
– А оператор? – продолжал допытываться Витька.
– Да повезло ему. На башне сидел, только ноги в люк свесил. Ну, посекло ноги, конечно. Но живой остался. Теперь домой поедет по ранению, чмошник!
– Это еще хрен знает. Помнишь дембеля того, Молдавана? Я когда осенью сюда приехал, он уже домой собирался. Так мне потом дембель-оператор рассказывал, что Молдаван два раза ранен был, а домой его не отпускали.
– Много он понимает, твой дембель-оператор! – отмахнулся Леха. – Молдаван пехотой был, он по-любому до февраля торчал бы тут, как лом в дерьме, пока замена не придет. Но ему за второе ранение на «Красную Звезду» написали и предложили сержанта дать, чтоб он мог в ноябре по спецовой замене уйти, а не с пехотой. Это, значит, чтобы по ранению не комиссовать, прикинь, гады, а? Он согласился. Не дурак парень!
– Да, вот зашарил Молдаван! Сержанта получил, орден схватил. Повезло! – завистливо сказал Виктор.
– Да у тебя, бача, совсем мозги переклинило. Кам-кам дивана [8] . Чарс нужно меньше долбить! Скажешь тоже, повезло! – разъярился ни с того ни с сего Лешка. – У него там с позвонком что-то было, с шейным. Ты помнишь, как он ходил тут?
Витька припомнил Молдавана, прошлую осень, первые дни в Крепости. Как раз на следующий день после прибытия в Бахарак он и еще несколько колпаков шли через парк, к внешнему дувалу Крепости. Молодой, только из Союза, сержант с любопытством новичка озирался по сторонам, все вокруг было интересным для него. Жаркое солнце в ноябре, цветущие розовые кусты, резные тени от акаций на утоптанной, выжженной земле, сочная зелень травы вдоль арычка. Да и сам этот арычок при внимательном осмотре, оказался очень необычным. Крохотный, не больше тридцати сантиметров шириной, воды – воробью по пояс, он бодренько журчал вдоль всех дорожек в Крепости, и бока его были выложены необычными толстыми железками, в которых, вглядевшись, Витька узнал гусеничные траки бээмпэшек. Он тогда прикинул, сколько ж техники нужно было переобуть, чтобы выложить весь арык траками.
8
Кам-кам дивана – немного дурачок (тадж.).