Возвращение на родину
Шрифт:
– А я, хотите верьте, хотите нет, не люблю веселых свадеб, - веско заявил Тимоти Фейруэй, снова обводя строгим взглядом присутствующих.
– И, признаться, не осуждаю Томазин Ибрайт и соседа Уайлдива за то, что они все тишком проделали. Ведь свадьба это что значит? То тебе жига[4], то рил[5], хочешь не хочешь, а становись в круг. А ногам-то оно накладно, когда тебе уже за сорок.
– Да уж на свадьбе не откажешься, надо же отплатить хозяевам за угощение!
– На святках пляши, потому что раз в году, на свадьбах
– А потанцевать на похоронах, значит, никак нельзя? Пожалуй, люди скажут, это, мол, уж, значит, чуток перестараться, как ты считаешь, Тимоти?
– любознательно осведомился дедушка Кентл.
– Да, только там может степенный человек без опаски смотреть, как кувшин ходит вкруговую.
– Не понимаю все-таки, как Томазин Ибрайт на этакую скаредность согласилась, - начала снова Сьюзен Нонсеч, дебелая толстуха, возвращаясь к своей прежней теме.
– Ведь какая девушка хорошая, совсем как барышня, а свадьба - ну хуже, чем у голытьбы последней! Да и жених-то - разве бы ей такого надо? Только и есть в нем, что из себя пригляден.
– Э, нет, не скажи, он парень ловкий, а по учености, пожалуй, самому Клайму Ибрайту не уступит. Не к тому его готовили, чтоб в трактире стоять за стойкой. Вы же знаете, он инженером был, да сбился с пути, так, чтобы с голоду не пропасть, а взял за себя эту гостиницу. Ученье впрок не пошло!
– Ох, это часто бывает, - вздохнула Олли, та смиренница, что вязала метлы.
– А все ж таки учатся все, да и выучиваются. Посмотришь на иного, раньше, хоть ты его режь, не сумел бы кружочка на бумаге вывести, а теперь, гляди-ка, уже фамилию свою подписывает, и перо у него не брызнет, даже, бывает, кляксы ни одной не посадит. Да что - стол даже ему не надобен, чтобы локти разложить и животом упереться, - так, стоя, и пишет!
– Это верно, - сказал Хемфри.
– До чего народ стал полированный!
– Да хоть меня взять, - подхватил дедушка Кентл.
– Пока не пошел я в ополченье в восемьсот четвертом году, не послужил в солдатах, так такой же был телепень, как вы все. А теперь меня хоть куда поверни, нигде не оплошаю!
– Да, кабы ты годился еще в женихи, - сказал Фейруэй, - так теперь-то сумел бы расписаться в церковной книге. Не то что наш Хемфри, он-то насчет грамоты по отцу пошел. Помню, Хем, когда я женился, только взял я перо, гляжу, строчкой выше крест наляпан - зда-аровый, руки в стороны, как у чучела, это твои родители как раз перед нами венчались, и отец, стало быть, свой знак поставил. Ох, и страшенный был крест, черный, голенастый, ни дать ни взять твой батюшка. Не выдержал я, прыснул со смеху, хоть еле дышал от жары, - запарился я с этой свадьбой, а тут еще жена на руке виснет, а Джек Чангли с ребятами в окошко на нас таращатся, зубы скалят. Да тут же подумал я, что вот ведь они и недавно женились, а
– Уайлдив и годами постарше Томазин Ибрайт. А она к тому ж и собой хороша. Молодой девушке такому человеку на шею бросаться - это уж надо совсем дурой быть.
Эту тираду произнес недавно подошедший к костру торфяник; он держал на плече широкую сердцевидную лопату - обычное орудие торфореза, - и в отблесках от костра ее навостренный край сверкал, как серебряный лук.
– Сотня к нему прибежит, только бы кликнул, - проворчала толстуха.
– А ты, сосед, видал когда-нибудь мужчину, за которого бы ни одна женщина не пошла?
– спросил Хемфри.
– Я? Нет, не видал, - ответил торфяник.
– Ни я, - сказал кто-то.
– Ни я, - сказал дедушка Кентл.
– А я вот видал, - изрек Тимоти Фейруэй, еще тверже упираясь ногой в землю.
– Знавал я такого. Но только одного, заметьте.
– Он громогласно прокашлялся, как будто опасался, что слова его могут не дойти до слушателей из-за неясности произношения.
– Да, я знавал такого человека, - повторил он.
– И что же это было за чучело такое несчастное? Урод, что ли, какой или калека?
– спросил торфяник,
– Зачем калека? Не слепой он был и не глухой или там немой. А кто таков, не скажу.
– У нас его знают?
– спросила Олли.
– Навряд ли, - сказал Тимоти.
– Да я имен не называю... Эй, там, ребятки! Подбросьте-ка еще сучьев в огонь!
– А чего это у Христиана Кентла зубы стучат?
– спросил молодой паренек из дыма и колыхающихся теней по ту сторону костра.
– Прозяб, Христиан?
Тонкий невнятный голос ответил:
– Да нет, я ничего.
– Иди сюда, Христиан, покажись. Я не знал, что ты здесь, - милостиво сказал Фейруэй, обращая сострадательный взгляд в ту сторону, откуда был слышен голос.
В ответ на это приглашение из дыма возник тощий, узкоплечий парень, с жидкими, бесцветными волосами, одетый словно бы не по росту, - из рукавов торчали длинные костлявые руки, из штанин такие же длинные и костлявые лодыжки. Он нерешительно сделал два шага вперед, потом - очень быстро - еще пять-шесть шагов, уже не по своей воле, а подтолкнутый кем-то сзади. Это был младший сын дедушки Кентла.
– Чего ты дрожишь, Христиан?
– добродушно спросил торфяник.
– Я - этот человек.
– Какой?
– За которого ни одна женщина идти не хочет.
– Вот те на!
– сказал Тимоти Фейруэй, выкатывая глаза, чтобы лучше обозреть всю длинную фигуру Христиана. Дедушка Кентл тоже уставился на сына, как курица на высиженного ею утенка.
– Да, это я. И я очень боюсь, - пролепетал Христиан.
– Не повредит это мне, а? Я всегда говорю, что мне наплевать, божусь даже, а на самом деле совсем мне не наплевать, иной раз такой страх нападет, не знаешь куда деваться.
– Ах, чтоб тебе, вот ведь чудно!
– сказал Фейруэй.
– Я же совсем не про тебя думал. Выходит, в наших краях еще один есть! Да зачем тебе было признаваться, Христиан?